А мне, дураку, ничего в голову не пришло, кроме как пересказать ей сказку Валентина Катаева про цветик-самоцветик. Заменил девочку Женю Масяней…

Теперь Нюшка исправно занимается главными науками, а еще ходит и бубнит:

— Лети, лети, лепесток,

Через запад, на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли —

Быть по-моему вели.

Но самое главное, что закончился процесс по делу Зуевой. Подсудимую в зале суда не освободили, но…

Старшина присяжных сообщил, что на все три вопроса, поставленные судом: «Совершилось ли преступление? Виновна ли в нем подсудимая? С предумышлением ли она действовала?», двенадцать присяжных единодушно посчитали: «Да, совершилось. Да, виновна. Да, с предумышлением». А вот на четвертый вопрос — 'Заслуживает ли снисхождения?'голоса разделились. Ровно шестеро присяжных решили, что гувернантка заслуживает снисхождения, а шестеро, что нет. Но по закону, если половина заседателей дала утвердительный ответ, то коронный суд обязан принять решение в пользу обвиняемой. Стало быть, Любовь Кирилловна Зуева заслуживает снисхождения.

Судьи совещались часа два и, наконец, Лентовский огласил приговор, сообщив, что с учетом решения присяжных, а также всех смягчающих обстоятельства — явку с повинной, добровольное признание Любови Кирилловны, наличие у нее на иждивении старушки-матери и состояние аффекта (спорный момент, но сойдет), она приговаривается к шести месяцам лишения свободы, С учетом трех месяцев отбывания предварительного заключения в Окружной тюрьме — это ерунда.

А ведь если бы не дурость Сомова-младшего, ринувшегося «наказывать» судебного следователя, приговор мог быть куда суровее. Лет восемь. Ладно, пусть пять. Но не случилось. Присяжные отнюдь не дураки. Доказать, что Сомов-младший подложил гувернантке под подушку колечко на суде не смогли, но коли поручик отправился расправляться со следователем, прихватив дружков, что остается думать?

Итак, спустя неделю, проконсультировавшись с доктором, мы с начальником уездной полиции отправились в особняк Сомовых, превращенный во временный госпиталь.

Дворецкий (не прежний, а новый), пытался объяснить — мол, барыня отсутствует, а господа офицеры не принимают никого, но его попросту отстранили с дороги и поднялись на второй этаж, в Малую гостиную.

Дождавшись, пока наши шинели и фуражки не утвердят на вешалке, исправник сказал слуге:

— Пойди-ка братец, скажи молодому барину и его друзьям, чтобы они были готовы нас принять через… — Посмотрев на настенные часы, Абрютин на секунду задумался, потом решил: — Пожалуй, трех минут им хватит. И пусть в одной комнате соберутся.

— Хотя бы пять, — вступился я за Сомова-младшего и его приятелей. — Может, отдыхают они? Как-никак, раненые.

— Ладно, пусть пять минут, — смилостивился Абрютин. Укоризненно посмотрев на меня, Василий Яковлевич сказал: — Не раненые они, а изувеченные. Вот, если бы вы им огнестрельные ранения нанесли, я бы так и сказал…

— Ну, как сумел, — сделал я обиженный вид, а исправник усмехнулся.

Над «ранеными» офицерами всю ночь колдовали доктора местной больницы. В принципе, ничего смертельного — один сломанный нос и две челюсти. Правда, у Сомова-младшего челюсть оказалась сломана в двух местах.

(Нюшка, узнав о травмах, предложила им передачку принести — мешочек сухариков. Она у меня добрая девочка.)

У всех троих эскулапы диагностировали сотрясения мозга. Но насколько серьезные, сказать не могу. Томографию-то никто не делал, все на глазок. Жаль, Федышинский, в земской больнице не служит, он бы точнее сказал. Но мы с исправником пока не тревожили господ офицеров, давая им возможность отлежаться и встать на ноги.

Проводив взглядом дворецкого, Василий Яковлевич озабоченно сказал:

— Главное, чтобы они с горя не застрелились. Отписывайся потом.

— Что уж за горе-то такое, — хмыкнул я, вспоминая свое спортивное прошлое из того мира. У кого из боксеров не бывал ломан нос? Иные даже к врачу не обращались. Челюсти, разумеется, хуже. Увечья болезненные, придется питаться одними кашами.

— Позорище. Мало того, что втроем пошли бить одного гражданского чиновника, так еще сами и схлопотали, — покачал головой Абрютин. — У нас полку за такое сразу бы на суд чести угодили… Нет, за такое даже на суд никто бы не позвал — слишком благородно, а только вызвали бы к командиру полка, а там бы сказали — собирайте манатки и проваливайте.

Не думаю, что в полку, в котором служил когда-то исправник (надо бы хоть спросить в каком именно?) так просто выгнать со службы офицера. Скорее всего, Василию Яковлевичу, офицеру-фронтовику, обидно за нынешнее поколение.

— Ладно, время прошло, — решил исправник. Посмотрев на меня, еще раз спросил: — Иван Александрович, ты точно жалобу подавать не станешь?

Я только рукой махнул. Главное, чтобы господа офицеры на меня жалобу не написали. Дескать — зашли они ко мне во двор с наилучшими намерениями, собирались чайку попить, анекдотец свежий рассказать, а тут явился злобный хозяин и сразу на них напал. Заметьте — на всех троих. А в моей реальности я бы сам рисковал заполучить срок.

Все трое собрались в одной комнате. Той самой, где когда-то застрелили Предводителя дворянства. Господа офицеры одеты не по форме, а в халаты, наброшенные поверх нательного белья. Но мы с исправником не комиссия, явившаяся из штаба дивизии, поэтому сойдет.

Все трое «увечных» выглядели невеселыми. А уж рожи такие, что без слез не взглянешь — обмотанные бинтами, из-под которых торчит что-то распухшее и расцвеченное в разные цвета. Скрепки на сломанные челюсти еще не научились накладывать? Ну, и так все срастется.

— Здравствуйте господа, — приветливо поздоровался Абрютин со всей троицей. Не услышав вразумительного ответа, исправник сказал: — У меня для вас имеется плохая новость. Изложить?

— Сделайте одолжение, — пробурчал коренастый, чья физиономия была украшена синяками под обоими глазами, а на носу сидела нашлепка. Зато этот, в отличие от остальных, имел возможность нормально отвечать на вопросы. Но коренастый сразу же заявил:

— От имени своих товарищей хочу заявить, что мы отказываемся отвечать на ваши вопросы. Мы офицеры и, соответственно, гражданский суд не имеет право вести расследование.

— Поручик, не стоит сотрясать воздух, — усмехнулся исправник.— О том, что господа офицеры подсудны военно-окружным судам я знал еще тогда, когда вы даже кадетом не были.

Василий Яковлевич сделал движения, случайно тренькнув наградами, украшавшими грудь. Орден святого Станислава у него был простым, без мечей, зато медали за участие в русско-турецкой войне знающему человеку могли сказать многое. Да и мой «Владимир» привлек внимание.

— Я, господа, должен поставить вас в известность о том, что о вашем проступке я обязан доложить не только губернатору, но и в Военное министерство, — строго сказал исправник. Презрительно обведя взглядом господ офицеров, Абрютин уточнил: — Военному министру будет доложено, что трое офицеров Энского — не стану называть номер вашего полка, из уважения к вашим сослуживцам, поздним вечером решили лишить жизни судебного следователя по особо важным делам, титулярного советника и кавалера господина Чернавского.

— Мы не собирались лишать жизни судебного следователя… — запротестовал коренастый поручик, но Абрютин рявкнул:

— Молчать, когда я говорю! Я, поручик, хотя и пребываю в чине надворного советника, но старше вас чином и летами.

Успокоившись, исправник усмехнулся.

— Если не собирались лишать жизни судебного следователя, зачем вы пришли к нему? Да еще с револьвером?

И офицеры и мы перевели взгляды на третьего, долговязого. Тот набычился, но попытался ответить:

— Веволфер окасался ф картмане флучайтно.

— А следователь военно-окружного суда в это поверит? — почти ласково поинтересовался исправник. — Допускаю, что вы таскаете в кармане револьвер. Но зачем было стрелять? Вас и так было трое против одного! А то, кем вас посчитают в полку — просто трусами и подлецами, или каким-нибудь иным словом, мне без разницы.