— Старый стал, склероз, — невесело улыбнулся я, пропустив мимо ушей упрек о чаепитиях с исправником — раз в неделю, разве это часто? — Оглянуться не успеешь, и станешь, как этот старичок. Петр Прокофьевич, как вы считаете, у дедульки и на самом деле кур крадут или выдумывает?

— Иван Александрович, каких кур? — удивился служитель. — У Сидора Пантелеймоновича и курятника-то никакого нет.

— Да? А он мне так убедительно рассказывал. Про петуха, про несушек. Если бы не завел разговор о хорьке, которого соседи отправляют кур воровать, поверил бы.

— А господину исправнику, как я слышал, — хмыкнул служитель. — Вараксин про кроликов рассказывал и про то, что соседи на них лису натравливают. Сидор Пантелеймонович — он спокойный, просто, слегка не в себе. Вы уж меня простите, что пропустил. Отлучился на минутку, а он раз — и прошел.

— Да ничего страшного, все бывает, — успокоил я ветерана. — Жалко мне старика. Говорит, детки у него в других городах, скучает, небось.

— Так и деток-то у него нет.

— Ну вот, фантазер какой, — хмыкнул я. — И про деток придумал.

— Нет, про деток он не придумал. Были у него детки. А вы, разве, его историю не знаете?

— Откуда? — удивился я. — Я же в Череповце полгода всего. Ну, чуть больше.

— Точно, — озадаченно махнул рукой служитель. — Вы же у нас недавно. А мне все время кажется, что вы у нас уже давно. Разве такое может быть, чтобы Окружной суд, да без господина Чернавского стоял?

— И что там, с детками-то? — напомнил я.

— Дело-то это давно было — не то тридцать лет назад, не то сорок. В общем, еще до Крымской войны. Меня и самого здесь не было — служил, поэтому все с чужих слов знаю. Вараксин в ту пору помощником почтмейстера был. Свой дом, двое детей — мальчик и девочка. Переправлялись они на лодке в Матурино[1], родня там какая-то живет, а лодка возьми, да перевернись. И мальчик, и девочка утонули, а сам Сидор Пантелеймонович спасся. Как уж так вышло — никто не знает, но с тех пор он умом малость тронулся. Думает — детки у него живы, только уехали куда-то далеко. Со службы, понятное дело, уволили, пенсию назначили. Слышал, что двести рублей в год. Как по мне — хорошая пенсия, у меня меньше. Лечить его даже и не пытались, да и где лечить? И к чему это? Он не буйный, жене помогает по дому. А то, что верит, что дети живы — кому от этого худо? Вначале говорил, что оба учатся где-то. У нас-то реальное училище и женская гимназия недавно появились, поэтому говорил — мол, мальчик в Петербурге, дочка не то в Ярославле, не то в Смоленском институте. Время шло, стал Вараксин говорить, что мальчик вырос, на службу пошел, а дочке уже замуж пора. Но дескать — все равно, обязаны родители своим деткам помогать. Придумывает разное — то курятник, то крольчатник. Как-то сюда пришел, начал мне про маслозавод рассказывать. Тоже жаловался, что плохие люди по ночам в молоко машинное масло добавляют, поэтому купцы его масло и не берут. Но он редко в город выходит. Все больше в доме, либо во дворе.

— Выходит редко, но обо мне слышал, — усмехнулся я.

— Так Вараксин не в затворе сидит. Да и помешан-то совсем чуть-чуть. Он же и на базар ходит, и в лавку. Раньше, говорят, его даже на почтамт приглашали, если там работы много скапливалось. И когда земскую почту создавали, Сидора Пантелеймоновича для консультации приглашали. Если о детях не вспомнит, так совсем обычный человек.

— Жену жалко, — заметил я.

— А как не жалко? Нина Николаевна — святая женщина. И деток схоронила, а тут еще и с мужем нелады. Вараксин даже на кладбище с ней не ходит, говорит — какая глупость? Зачем мне чужие могилы навещать? Дескать — мои детки в порядке, что же еще?

[1] Матурино — деревня на противоположном от Череповца берегу реки Шексны. Добраться туда можно было только на лодке. Позже появилась паромная переправа. В 1979 году построен вантовый мост. Ныне деревня — улица Матуринская.

С момента приезда в Череповец (да и вообще, от попадания в этот мир) в сапожной мастерской был только один раз. Зацепился за что-то — бац, отлетел каблук. Зашел в первую попавшуюся подворотню, на которой висела вывеска, изображавшая корявый сапог.

В роли мастерской выступала прихожая обычного дома, с маленьким окном, из которого еле-еле пробивался свет. В мастерской воняло затхлостью, старой кожей, дегтем, из жилых комнат доносились плач детей, крики и ругань. Выясняли отношения две женщины — старая и молодая. Если перевести диалог на обычный язык, то старая называла молодую женщиной с пониженной социальной ответственностью, требовала, чтобы та сама следила за своими незаконнорожденными детьми, а молодая не оставалась в долгу — именуя собеседницу немолодой собакой женского пола, обожающей спиртные напитки.

Посередине, на низенькой скамейке, сидел сгорбленный мастер со слезящимися глазами, зажавший между ног «лапу», с насаженным на нее дряхлым башмаком, в который он забивал маленькие гвоздики без шляпок. А я думал, что сапожники используют только деревянные шпильки. Разумеется, сапожник босой, а отросшие ногти на ногах впору не стричь, обрубать зубилом.

Вперемежку лежала обувь — нуждающаяся в ремонте и отремонтированная. На старом сапожнике фартук с карманами для инструментов, но он забывал вставлять их обратно — клал рядом, а потом терял, погребая под ворохом обуви. Матерясь, принимался искать то шило с крючком, то клещи с длинными искривленными губками (такими можно зубы драть!), то молоток.

Время от времени сапожник поднимал голову и настоятельно просил своих милых женщин кричать не слишком громко, иначе ему придется принять к обеим меры э-э нетрадиционного сексуального характера. Женщины, прекратив взаимные упреки, тут же откликались и убедительно просили его не вмешиваться, а иначе тот сам будет наказан — нетрадиционно и сексуально, да еще и предметом, предназначенным для иных целей.

Пока сапожник приколачивал мой каблук, пришлось стоять, опираясь на косяк, потому что табурета для посетителей или лавочки не предусмотрено.

Каблук сапожник приколотил качественно, за работу взял немного — один алтын, но еще раз являться в эту мастерскую — боже упаси! Если хозяин дома и его женщины перейдут к делу, в разборки вступать не стану, разнимать — тем паче, сразу сбегу. Но удирать в одном сапоге по снегу не слишком удобно.

Сейчас я стоял перед входом в иную сапожную мастерскую — двухэтажное здание, где второй, деревянный этаж, жилой, а первый как раз и был отведен под продажу, ремонт и изготовление обуви. На Воскресенском проспекте именно так — на первом этаже мастерская или лавка, а на втором апартаменты хозяина и его семьи. Я бы назвал это заведение ателье, но в Череповце такое слово пока применялась лишь для фотосалона господина Новикова. Так что, пусть будет «Сапожная мастерская Пятибратова».

Леонтий Васильевич Пятибратов, казначей тюремного благотворительного общества, продолжил дело предков — сапожников, проживавших здесь с тех времен, когда Подмонастырскую слободу, села Никольское и Федосьево обратили в город. Возможно, что жили они тут и раньше, но Пятибратов не очень интересовался собственной родословной, равно как и тем, чтобы влиться в ряды купечества. Его вполне устраивал статус череповецкого мещанина. Что ж, у каждого своя гордость. Вон, Иван Андреевич Милютин не хочет становиться потомственным дворянином, хотя у него имеются такие возможности. Еще кто-то был, покруче нашего Милютина, гордившийся тем, что он принадлежит к купеческому сословию. Да, точно. И не кто иной, как Московский городской голова Николай Алексеев — инициатор создания в Москве водопровода и канализации, а еще основатель знаменитой психиатрической больницы, прославленной в песне Владимира Семеновича. Но масштабы Москвы и Череповца, как мы понимаем, несопоставимы.

Пятибратов начинал подмастерьем у отца, а теперь вон, имеет мастерскую, да еще и магазин.