Исправник, довольный за супругу, заулыбался, а я вспомнил про Федышинского.

— Кстати, а что с нашим эскулапом? Жив хоть?

— А что с ним станется? — засмеялся Абрютин. — После того, как мы вас домой проводили…

— Выгрузили, — уточнил я для порядка. — И на ты уговаривались.

— Ну, пусть так, — не стал спорить исправник. — Так вот, после твоего дома, доктор предложил в трактир зайти. Я ему говорю — ночь, закрыто все, а он — трактирщик откроет. Тем более — как это исправнику не открыть? Но я проявил упорство, да и лошадь надо было в конюшню ставить. Лошадь не виновата, если хозяева дураки… Как ты в прошлый раз выразился? Накундехаемся до поросячьего визга? Вот мы с тобой и накундехались.

Если бы другое слово сказал, так исправник и не запомнил бы. А вот такие словечки отчего-то в памяти застревают.

— Так что, подъехал я к участку — а если по правде, то лошадь сама довезла, а там Егорушкин стоит, с ноги на ногу переминается. Я ему приказал нас по домам развести, а лошадь в стойло поставить. Может, фельдфебель мне сразу хотел про девку рассказать, но не до него было, — закончил свой рассказ Абрютин и спохватился. — Иван Александрович, ты что-то про Шорина стал рассказывать, а я тебя перебил. Прости.

— Ничего, — махнул я рукой. — Только, не про самого Шорина, а про его батюшку. Ты же, Василий Яковлевич, знаешь, что я историей города интересуюсь?

— Н-ну…

— Мне городской архивариус Михаил Артемович как-то забавную переписку показывал. Дело это давненько было, лет сорок назад. Помещик Самосадов жалуется капитан-исправнику, что купец третьей гильдии Шорин у него Зинку увез, дворовую девку, а сам отпирается — дескать, нет у него никакой девки, ничего не знаю.

— Шорин? — повеселел исправник.

— Именно так, — подтвердил я. — Степан Тимофеевич Шорин, родной батюшка нашего купца второй гильдии Михаила Степановича, украл у помещика его осбственность — дворовую девку Зинку. А мамку, как я справлялся, у Михаила Степановича Зинаидой зовут. Жива еще, да и бодра. Не знаю, как папаша с помещиком рассчитывался, выкупал ли жену или помещик так вольную отписал. Но если бы батюшка нашего гласного не украл его матушку, так не было бы на свете купца Шорина. Если что — ты о том Шорину намекни. Если в газетенке хотя бы намек появится — то сразу сделаем подборку о предках купца Я архивариусу два рубля выдам на свечи, он такого понакопает! А дадим пять — отыщет такое, чего и не было.

Исправник хохотнул, потом задумчиво почесал щеку.

— Но рапорт-то губернатору все равно писать придется. Дело-то такое, что канцелярию губернатора уведомить нужно. Я-то, допустим, Егорушкина увольнять не стану, отправлю его куда-нибудь, вместе с молодой женой.

— В Пачевскую волость, вместо Микешина, — подсказал я.

— В Пачу отправлю — мужики обидятся. Решат, что над ними издеваются. Привыкнут потом, куда денутся, но зачем сразу против урядника народ настраивать? Я его в Ольховскую волость определю, там тоже вакансия. Но ежели губернатор прикажет нашего балбеса уволить?

— Тогда лучше так сделать, — решил я. — Ты рапорт напиши, зарегистрируй, но отправим его не с обычной почтой, а с частной, с моей, то есть, чтобы бумага на глаза Его Высокопревосходительству не попалась. А с вице-губернатором договоримся. Я батюшку попрошу, чтобы он какую-нибудь резолюцию наложил — типа, поставить на вид, а его высокоблагородию господину исправнику лично проследить, чтобы Егорушкин венчаться пошел.

Потом мне в голову пришла еще одна идея.

— О, Василий Яковлевич, а ты ведь не взыскание, а благодарность можешь получить!

— Благодарность?

— Ну да. Егорушкина поженишь, считай, что этим ты спасаешь честь добропорядочных обывательских жен.

[1] Фразу приписывают разным людям, в том числе президенту США Франклину Рузвельту, который, якобы, высказался так о Сомосе.

[2] Закроют. Только попозже.

Мы с Леночкой вели себя выше всяких похвал. Целую неделю не целовались и не обнимались, даже за руки боялись взяться. Только на заутрене, словно случайно, я успевал ухватить нежную ладошку своей невесты и быстренько ее пожать.

Еще разрешалось идти рядышком от храма до дома Десятовых. Но обращались друг к другу исключительно на вы, да еще и по имени-отчеству.

Кажется, не гимназистка и судебный чиновник женихаются, а испанская инфанта и французский дофин, которым и посмотреть друг на дружку лишний раз не полагается. Но этим-то что… Этикет. Для них брак — только политическая сделка, призванная укрепить могущество держав, но мы-то совсем другое дело. Мы женимся и выходим замуж по любви, верно?

А тут, старшие родственницы словно взбесились. Или озверели. Леночке даже запретили выбегать из гимназии, чтобы повидаться с женихом. Дай им волю — все наше общение свели бы к письмам. Век-то эпистолярный, блин. Но, слава богу, до такого они не дошли. Но все равно, контроль был надежным. Если отворачивалась матушка, на нас глазела тетушка. Вообще-то, совсем недавно Анна Николаевна вела себя как нормальный человек. Пусть и ругалась, и меня выставляла, но была гораздо мягче. Да и Ксения Глебовна выглядела несколько иной. Скажем так — более гуманной. Неужели и на самом деле кто-то пустил нехорошие слухи? Мне-то, с менталитетом двадцать первого века, по барабану, если кто-то начнет трепать, что сплю со своей невестой. Не с чужой же мне спать, верно?

Но на самом-то деле я зря хорохорюсь. Девятнадцатый век на дворе, пусть уже его последняя четверть, но предрассудков еще много. Так что и я, волей-неволей поддаюсь под влияние всех этих веяний. Начинаю думать — как бы чего не вышло, и как бы кто плохо не подумал.

А ведь поверьте, что-то в этом есть… В том смысле, что жених с невестой до свадьбы не позволяют себе ничего лишнего. Даже касание руки, не говоря уже о поцелуе, уже счастье.

И мне обидно, что есть какая-то сволочь, пытающаяся таким способом очернить и меня и Леночку.

Узнать бы кто, поговорил бы с этим сплетником… Есть у меня пара кандидатов на эту роль, связанных родственными узами, но, как говорится, не пойман, не вор. Одно лишь знаю, что клеветник (или клеветница) рано или поздно себя выдадут.

Но все-таки, раз время этого требует, значит, и мы с Леночкой ведем себя чинно и благородно. Поэтому, мне дозволено-таки явиться вечером в дом невесты, чтобы тихонечко посидеть, попить чайку (без сахара и без пирожных), поговорить о погоде, порассуждать о будущей семейной жизни.

Так вот и уселись — Анна Николаевна во главе стола, рядом Лена, а будущая теща рядышком. Ишь, сидит, да еще и заглядывает под стол. Что она там хочет увидеть? Или контролирует — не касаемся ли мы с дочкой друг друга ногами? Киндер гартен какой-то.

Так что, сижу как дурак, пью слабенький чай (крепкий, говорят, цвет лица портит) из стакана с подстаканником, закусываю ржаным бубликом (без варенья!) и не знаю, что бы такого этакого сказать для поддержания разговора? По крайней мере, о расследовании убийства в деревне Замошье говорить не хочется, равно как и об умыкании фельдфебелем Егорушкиным крестьянской девки.

Впрочем, Череповец нынче волнует более важная новость — следствие по делу господина Иннокентия Андреевича Фаворского — директора Череповецкой Окружной тюрьмы. И вот об этом деле мне нынче говорить можно, потому что это дело не мое!

— Иван Александрович, отчего расследование о злоупотреблениях в тюрьме ведете не вы? — поинтересовалась будущая теща.

— Потому что я, некоторым образом, заинтересованное лицо, — пояснил я. — Расследование инициировал губернатор, его поддержало… — я напрягся, но сумел вспомнить полное название, — Череповецкое тюремное отделение Новгородского комитета Общества попечительства о тюрьмах, членом которого я являюсь. Любой адвокат, защищая директора тюрьмы скажет — мол, Чернавский заинтересованное лицо, он мог и сфальсифицировать дело. У нас нужно учитывать не только дух, но и букву закона.