— Зачем же тогда ваш сын решил признаться в убийстве?

— Либо по дурости великой признался, либо от страха.

— От страха перед кем? — слегка удивился я. — Никто его в колодки не сажал, не истязал. Я ему даже никаких вопросов задать не успел, а он мне прямо в лоб — дескать, я батю убил. А по дурости, на моей памяти, никто в убийстве не признавался.

— Так много ли у тебя, господин следователь, памяти-то? — улыбнулась Дарья Осиповна. — Может, следователь ты и хороший, но молод еще. Поживешь подольше, тогда и поймешь, что все грехи наши делаются либо от слабости, либо от глупости.

Да… И кто писал, что в прежние времена русские бабы, то есть, женщины, были забитыми, бессловесными существами? И мужа боялись, не говоря уже про начальство? Покажите мне этого автора, я ему в глаза посмотрю.

[1] Наладить массовое оспопрививание в Череповецком крае, где жили раскольники, удалось только при Советской власти.

И как же мне до тебя добраться-то, Дарья Осиповна? В том смысле, что достучаться до глубин души, пробудить совесть.

Нет, не стану лгать. Пробуждать совесть, достукиваться до глубины души — это не ко мне, даже не к батюшке. Это бабульке к себе. Моя задача скромнее — «расколоть» старую раскольницу, убедить ее, что нужно дать признательные показания. И не для того, чтобы она схватилась за сердце и принялась громко стенать, а только для того, чтобы раскрыть дело и с чистой совестью (опять я о совести!), передать его в суд.

— Я, Дарья Осиповна, не стану говорить, что Тимофей признался не просто в убийстве, а в отцеубийстве. Я не священник, а следователь. Но за умышленное убийство по законам Российской империи положена бессрочная каторга. Я знаю, что мужа убили вы, а на каторгу отправится ваш сын. Где справедливость?

— Паисий ночью с лесенки упал, убился, — стояла на своем раскольница. — А коли Тимошке признаться вздумалось — судьба у него такая. За грехи родителей дети страдать должны.

— Простите, а в чем же его грех? — сделал я недоуменное лицо. — С ваших слов, супруг ваш и батюшка вашего сына, погиб случайно. Сами вы невинны, аки агнец, за что же Тимофею страдать? Добро бы, если вы были убийцей… Что-то не стыкуются ваши слова. Или вы покойного супруга в чем-то обвиняете? Паисий в чем-то согрешил?

— Не мне судить — согрешил ли он, нет ли, — сурово ответила Дарья Осиповна. — Муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. Не мое дело мужа покойного осуждать.

Я эти цитаты из Библии сам знаю, в моем мире их любят цитировать и там, где надо, и там, где не надо. При желании в Библии можно что угодно отыскать.

А как бы мне не взорваться и не начать орать на бедную женщину? Еще чуть-чуть, сам начну сомневаться в том, что она убийца.

Ладно, попытаюсь поразмышлять вслух.

— Дарья Осиповна, очень похвально, что вы человек верующий и знающий. Но вы мне сказали, что жизненного опыта у меня мало. Не в этих словах, разумеется, но близко. Но кое в чем моего опыта даже на вас хватит. Верите? Вот и ладно. А теперь давайте рассуждать. Готовы?

Раскольница посмотрела на меня и кивнула. Уже хорошо.

— Что мы имеем в настоящий момент? — начал я рассуждения. — А мы имеем труп вашего супруга. Вы можете сколь угодно говорить, что Паисий упал и убился, но доктор сказал иное. Он еще и бумагу составит, с печатями. (И чего это я про бумагу с печатями?) Как вы считаете, кому поверят судьи? Женщине, которую подозревают в совершении преступления или ученому человеку? И бумаге с печатью? Только, ради бога, не цитируйте Священное писание.

Вдова молчала. Я опасался, что она, чисто из упрямства, опять заладит — муж сам упал и убился, но женщина рассудительно сказала:

— Ученому человеку, конечно же, больше поверят, чем мне, бабе неграмотной, да еще и древлеправославной веры.

— Вы бы лишку-то на себя не наговаривали, — улыбнулся я. — Вон, как вы в Писании разбираетесь. Другое дело, что ваше упрямство никого до добра не доведет. Я знаю, что мужа убили вы. Не признаетесь — так и ладно, бог с вами. Тимофей признался в убийстве, но мы уже установили, что преступления он не совершал. А вам за убийство мужа лет восемь дадут, да еще за упорство добавят. А сынок года два получит за то, что попытался следствие ввести в заблуждение. Скажите правду. Ведь ее, как известно, говорить куда полезнее, чем лгать. За правду-то вы не восемь, а лет пять получите, а Тимка — тот вообще ничего не получит. Парень мать пытался спасти — святое дело.

— Я свое слово сказала, больше ничего не скажу.

— Что ж, тогда сделаем перерыв, — решил я. — Посидите немного, подумаете. — Повысив голос, позвал: — Ваше высокоблагородие! Будьте добры — отрядите кого-нибудь в конвоиры.

В дверях появился Абрютин и Фрол.

— Куда ее? — поинтересовался исправник. Предложил: — Может, Тимофея в холодный чулан отвести, а бабу в теплый?

— А пусть они вместе сидят, — решил я. — Сговориться они уже сговорились, раздельно сажать смысла нет. Пусть посидят и подумают над своим поведением.

Знаю, что неправильно поступаю, но вдруг, мать с сыном, посидят да и надумают-таки сделать признание?

Утром, позавтракав опостылевшей кашей, я отправился в дом покойного Ларионова. Исправник остался чертить план сеней, да он мне не слишком-то и нужен. Взял с собой пару городовых — Егорушкина (чтобы опять по девкам не убежал, а дело делал) и Смирнова. Еще, в качестве представителя местной власти и понятого, прихватил старшину Тузова.

От Пачи до Замошья идти не очень и далеко — версты две, но лучше ехать на санях. Несолидно, чтобы власть по сугробам шлепала. И снега как раз намело.

Надеюсь, мы не слишком рано? Кажется, у Ларионовых три коровы? Успела хозяйка их выдоить или нет?

Замошье — деревушка небольшая, домов семь, зато дома высоченные. Я бы их даже назвал — двухэтажными, но то, что мне кажется первым этажом, это подклеть. И в окнах стекла вставлены. Не бедствуют староверы!

— Агафья, открывай! — заголосил староста, принимаясь стучать в небольшую дверь.

— И кого там несет? — откликнулся из-за двери приятный женский голос.

— Не узнала, что ли? — окрысился старшина.

— Узнать-то узнала, а с чего я тебе открывать должна? Муж у меня под арестом в твоем доме сидит, свекровь тоже.

Я решил, что и мне следует присоединиться к уговорам:

— Госпожа Ларионова, будьте добры — пустите к себе добрых людей! А если не впустите, то они выломают дверь.

За дверью наступила тишина. Видимо, супруга арестованного Тимофея осмысливала услышанное. Не знаю, что на нее больше подействовало, но дверь нам открыли. Правда, внутрь впускать не пожелали. Агафья — молодая миловидная женщина, которую портил черный платок и черная же кофта, стояла в дверях.

— Приветствую вас, — прикоснулся я к меховой шапке. — Рад вам сообщить, что моя фамилия Чернавский. Я судебный следователь и мне нужно вас допросить. А теперь скажите — вы нас впустите, и мы станем разговаривать внутри дома или мне вас сразу арестовать и отвезти в каталажку?

Надеюсь, рядом с полицейскими в форменных шинелях моя меховая шуба выглядела представительно? А я еще ее и распахнул, чтобы были заметны позолоченные пуговицы мундира.

— Куда? — растерялась женщина.

— В тюрьму, дура, — подсказал волостной старшина.

— В какую-такую тюрьму? — растерялась женщина.

Воспользовавшись растерянностью женщины, я слегка отстранил хозяйку и шагнул внутрь. Ухватив под локоть Агафью, начал подниматься наверх, популярно объясняя:

— Тюрьма, уважаемая Агафья, это такое специальное заведение, в котором содержатся люди, нарушившие закон. Убийцы там всякие и разные, а еще воры. Бывает, что и такие люди попадают, которые следователю врут. Но вы же не из таких, верно?