Вчера ночью я решила попытаться убежать через окно. Если повезет добраться до полиции и рассказать им все-все, они же смогут помочь? Смогут же?

Я почти вылезла, но мысли об Аришке и бабушке остудили мой пыл. Вернулась в палату и накрылась с головой одеялом. Как оказалось, решение было правильным. Утром мне принесли конверт с одной—единственной фотографией: сгорбленной спиной бабули на могиле папы.

— Я поняла. Всё поняла, — кричу в потолок.

Здесь наверняка есть скрытая камера. А, может, и не одна. Иначе как он видит всё то, что я творю?

— Будь ты проклят, урод!

Бабушка всегда говорила, что нельзя бросаться такими словами под влиянием эмоций. Потому что эти сильные слова, и они могут принести вред. А я очень… очень хочу принести вред этим мерзавцам. Сволочи, который по воле судьбы, оказался брат папы. И ненавистному Тиграну.

Почему я? Ну почему?

Зачем я ему?

Очередная игрушка, которую он хочет сломать. Я же не маленькая, слышала обрывки разговоров. Знаю, кто он.

Страшный человек.

Страшный…

Он повернут на невинных девочках, которых обожает доводить до состояния овощей. Выбрасывает одну и ищет себе другую. У него была ведь жена. Которая его бросила.

А он теперь ищет похожих, и ломает в угоду своим демонам.

Я же нашла её фото в сети, когда у меня ещё был телефон и выход в интернет. Старые снимки. Их несколько штук всего. Мы как две капли воды.

Ненавижу!

От нечего делать изучаю журналы, разложенные по поверхностям: на столике, тумбе, подоконнике. Все они по гинекологии. Я столько прочла — могу докторскую защитить или сразу на пятый курс поступать.

Выучила статьи и про предстоящую процедуру. Есть два варианта восстановления плевы: краткосрочный и долгосрочный. В моем случае мне надо всеми правдами и неправдами добиваться второго варианта. Тогда — по показаниями, между прочим! — у меня будет отсрочка на два месяца. Два месяца мнимой свободы и возможности себя защитить.

Одна я могла бы сбежать. Даже с Ариной.

Но бабушка… что делать с ней? Она болеет. С трудом ходит.

Сейчас, в положении пленницы, я не вижу никакого выхода. Но обязательно придумаю его. Сдаваться — это не моё. Папа всегда говорил, что я лбом любую стену пробью со своим упрямством. Лишь бы только никого не задело обломками…

Сейчас я сижу на подоконнике и рассматриваю голубей, которые летают этажами выше. Кто-то в верхних палатах кормит их булкой. Несколько раз большие кусочки падали сюда. Хорошо им — могут лететь туда, куда хотят. Делать то, что им хочется.

Почему птицы не летают? — Помнится, в школе мы учили монолог. Потому что люди залетают. Да так крепко, что потом клетку не открыть никак.

Интересно, если бы я рассказала всё Артуру в клубе и попросила его помочь, он бы смог? Мне показался он хорошим парнем. Ну да, парнем. Мужчиной.

Моим первым мужчиной.

Помог бы?

Вряд ли. Я сомневаюсь, что он, заснув, вообще про меня вспомнил.

Но все равно не жалею. Ни капли не жалею. Хотя нет… Если бы я не ушла, могла бы увидеть его утром. Мне кажется, он по утрам до безобразия красив: так и представляю его взъерошенные волосы, светлые сонные глаза и растянутые в улыбке чувственные губы. Мне хочется верить, что он любит утро и встречает его радостно.

Я тоже раньше любила встречать рассветы. Маленькой забиралась на крышу дома и ждала, когда начнет отступать тьма и природа раскрасится красками, подсвеченными золотистой дымкой. Даже рисовала их.