Каждый раз, когда я представляла, как произношу эти слова, мне становилось грустно. В своем воображении я видела, как родительские лица оживают ожиданием… и как постепенно на них ложится тень, когда я произношу: «Я поступила не на то направление». Тем не менее я точно знала, что буду говорить о своих истинных желаниях и о том, что, возможно, это не просто про учебу — это про мою жизнь, про мой путь.

Но самое забавное то, что в такие моменты даже самые отдаленные и подавленные мечты начинают казаться реалистичными, словно они наконец готовы вырваться на свободу. Но вместе с тем приходит и ощущение безысходности. Я боюсь, что при этом открою ящик Пандоры, из которого вылетят все недомолвки и накопленные обиды. Возможно, мои слова станут последней каплей в нашем хрупком взаимопонимании.

Но разве это действительно моя вина? Сидя в машине, я находилась на пороге своего выбора, и это не просто решение о том, какое направление я должна закончить. Это шаг к тому, чтобы стать собой. Но даже в этом осознании я все еще чувствовала, как слезы подступают к глазам.

— Приехали, мисс, — произнес водитель, поглядывая на меня через зеркало заднего вида.

Погрузившись в свои мысли, я даже не заметила, как уже приехала к нужному дому. Я протянула мужчине деньги, а после, поблагодарив, покинула машину. Я забыла взять с собой зонт, поэтому капли дождя стекали по моим волосам. Я еще даже не вступила на порог из мраморного пола, а уже слышала в голове голос мамы, которая отчитывала меня за мой внешний вид.

Я подошла к высокому черному забору, а после позвонила в звонок. Через секунду ворота отворились, и я пошла навстречу своей судьбе, которая, возможно, скоро закончится. Мои отношения с родителями всегда были тяжелыми. Они никогда не видели во мне личность, всегда старались подстроить под себя. Даже несмотря на это я тянулась к ним, желая получить хотя бы каплю родительской любви. Нередко, будучи школьницей младших классов, я заостряла свое внимание на тех детях, которых забирали из учебного заведения мамы и папы. Я смотрела, как они радовались встрече друг с другом. Я смотрела, а в душе плакала, потому что безумно завидовала.

Почему у меня не могло быть так? Чем я хуже?

На пороге меня уже ждала мама. Арлин Гринграсс. Высокая женщина с потрясающей внешность выглядела максимум на тридцать лет, хотя на самом деле ей было сорок пять. Облаченная в черное обтягивающее платье, она касалась своими длинными изящными пальцами не менее роскошных волос такого же глубокого черного цвета. Подчеркнутые черным карандашом зеленые глаза и накрашенные красной помадой губы, делали ее похожей на Круэллу Де Виль, только намного, намного богаче. В правой руке она держала бокал с красным вином, пока у ее ног лежали два добермана.

— Ты опоздала, — произнесла мама, оглядывая меня с ног до головы. — Надеюсь, ты шла не пешком. Прими душ и приведи себя в порядок, прежде чем садится за наш стол.

— Да, мама, — прошептала я, закрывая за собой дверь.

Я простояла под душем не больше пяти минут. По истечению этого времени в ванную комнату осторожно зашла миссис Крембл, моя гувернантка, которая и дала мне большую часть знаний. Она молча протянула мне чистую одежду, не удосужив даже взглядом, а после так же молча вышла за дверь. Мне стало еще тоскливее, потому что эта женщина была моим спасением от тирании родителей. Я часто ночью убегала именно к гувернантке, чтобы выплеснуть все свои эмоции. Она успокаивала меня стаканом теплого молока и домашним печеньем, которое приносила специально для меня, хотя по правилам, которые мои родители установили в доме, всему персоналу было запрещено приносить с собой что-либо, кроме личных документов. Они были лишены даже обеда. Почему они работали у нас при таких условиях? Мои родители очень хорошо платят. Вот и все.

Я привела себя в порядок за десять минут, а затем спустилась в гостиную, где уже был накрыт роскошный стол. Родители сидели по разные стороны, а мне выделили место между ними. Миссис Крембл подала нам томатный суп, а после удалилась, оставив нас наедине.

— Итак, Милисента, в сообщении ты написала, что хочешь поговорить с нами о кое-чем, — начал отец, откладывая телефон в сторону. — Начинай.

Я всегда мечтала о том, чтобы Бенджамин Гринграсс был другим. Когда я была маленькой, мои сверстницы с гордостью рассказывали о своих отцах, как они играли с ними, учились кататься на велосипеде или просто угощали мороженым. А я лишь сидела в углу и смотрела, как их лица сияли от счастья. Мой отец был всегда рядом, но в то же время и очень далеко. Он словно жил в своем мире, а я — в своем. С каждым годом понимание его холодности только углублялось. Он редко касался меня, как будто боялся передать мне частичку себя. Я помню, как пыталась привлечь его внимание. Раз за разом я показывала свои детские рисунки, но вместо восторга на его лице я видела лишь легкое раздражение. Он смотрел на них так, будто это всего лишь испорченный лист бумаги, а не отражение моих чувств и стремлений.

Мне часто не хватало тепла, поддержки и простого «я горжусь тобой». Каждый раз, когда приходили результаты экзаменов или я потихоньку осваивала что-то новое, я надеялась, что в его глазах увижу искорку одобрения. Но вместо этого я лишь сталкивалась с его безразличием. Это было так мучительно — чувствовать, как его холодная оболочка обволакивает меня, словно стена между нами.

Я никогда не могла понять, почему он такой. Это не просто холодность, это скорее непроницаемый лед, который невозможно растопить. Каждый раз, когда я пыталась поговорить с ним, его внутренний мир казался мне недоступным. Я будто находилась в бесконечном лабиринте, и каждый поворот только усиливает страх. Страх не перед ним, а перед тем, что его холод может стать частью меня. Страх, что я, как и он, однажды окажусь отрезанной от остальных.

Сейчас же я понимаю, что моя правда только усложнит ситуацию, ведь я окончательно превращусь в нелюбимого ребенка, который пошел против воли взрослых, которые лучше знают, как мне жить. Повернув голову, я чуть улыбнулась, сделала глубокий вдох, чувствуя, как медленно к моим глазам начинают подступать слезы, а затем начала то, что боялась начать очень долгое время — вываливать правду.

— Вы же знаете, что в этом году я заканчиваю университет и я…

— Наконец-то. Мы четыре года платим за твое обучение. Тебе давно пора стать частью нашего бизнеса, — перебил меня отец, вытирая уголки губ салфеткой после супа.

Миссис Крембл подала каждому хорошо прожаренный стейк с гарниром из овощей.

— Да, но я хотела поговорить о другом. И прежде всего, я хочу, чтобы вы меня поняли, — на одном дыхании выпалила я.

Мои руки дрожали, а сердце билось в своем сумасшедшем ритме. Мне было страшно. Страшно за то, что они откажутся от меня.

— Я не буду заканчивать юридическое.

— Что ты сказала?! — произнесла мать, откидывая салфетку в сторону.

— Милисента, у тебя отвратительное чувство юмора, — заключил отец, отрезая сочный кусок мяса.

— Я не шучу, папа. Я не буду заканчивать юридическое, потому что… потому что бросила это направление почти сразу, как только на него поступила.

На лицах моих родителей застыло шоковое выражение лица. Казалось, даже моя гувернантка ахнула от услышанного. Она прекрасно знала, что со мной было, когда я не соглашалась с волей родителей. И, кажется, мое заявление напугало ее больше всех.

— Я никогда не хотела быть юристом. Мама, — умоляющее посмотрела на женщину, гримаса которой выражала лишь отвращение. Затем взглянула на папу, глаза которого как обычно были пустыми. — Папа, я… я люблю вас очень сильно, и я благодарна вам за все, что вы для меня сделали, но это не мое. Я не…

— Как ты посмела заявиться сюда после такой лжи? — произнес папа. — Хочешь сказать, что все это время ты просто пользовалась нашими деньгами в свое жалкое удовольствие?!

— Нет! Я поступила на ветеринара, как и хотела. Это мое призвание, почему вы…

— Твое признание возиться с гадкими тварями?! Ты ударилась головой, Милисента Астрид Гринграсс! — отец встал из-за стола, опрокинув стул на пол. — Я даю тебе две недели на то, чтобы решить этот вопрос, иначе можешь забыть о нашем существовании. Тебе ясно?!