Новорожденный младенец, лежащий в колыбели, смотрит вверх и ищет взглядом склоненное над ним заботливое лицо материнской персоны. Психопатология учит нас, что это развитие взаимоотношений через контакт «глаза в глаза» (J. Erikson, 1966) есть «диалог», столь же необходимый для психического развития и, по сути, для выживания человеческого существа в целом, как и контакт «рот – грудь» для его питания: радикальная неспособность «войти в контакт» с материнским миром сначала выдает себя отсутствием контакта «глаза в глаза». Но когда этот контакт установлен, человеческое существо будут всегда искать кого-то, на кого он сможет смотреть снизу вверх и всю свою жизнь получать подтверждение своего существования в этих «возвышающих» его контактах. Таким образом, этот радостный и вместе с тем наиважнейший диалог, в котором происходит первый межличностный обмен, свет глаз, черты лица, звук голоса, называющего младенца по имени, – все это обязательные составляющие первичного распознавания самого первого «другого» и распознавания этим «другим». О непроходящей экзистенциальной ценности этого диалога свидетельствует то, как эти составляющие, как считается, откликнутся в дальнейшей жизни человека в моменты ее критических контактов, в любовных ли отношениях («до дна очами пей меня»); в опьянении ли толпы в присутствии некой харизматичной фигуры (как в индийской практике «даршаны») или же в бесконечном поиске божественной встречи – как в обещании святого Павла, говорившего, что мы смотрим «как бы сквозь тусклое стекло», но потом «познаем», «подобно как я познан». Наши современники, пережившие клиническую смерть, свидетельствуют о такой финальной встрече. Поскольку мы так подробно поговорили о первоначальном пространственном положении тела, мы не можем также не сказать об остроумном устройстве базовой ситуации психоаналитического лечения, которая, как это ни парадоксально, вызывает различные свободные ассоциации уже тем, что пациент пребывает в горизонтальном положении, которое во время этого важного диалога исключает контакт глаза в глаза. Такое сочетание свободы и ограничения неизбежно приведет к ситуации эмоционального и устойчивого переноса, самым глубоким из которых (а для некоторых самым тяжелым) может оказаться повтор ситуации, когда лежащий в колыбели (депривированный) младенец искал заботливое лицо опекающего его взрослого.

На развитие человека оказывает решающее влияние драматически резкая смена акцентов; и после длительного периода полной младенческой зависимости ребенок вскоре должен научиться «стоять на своих (двух!) ногах» и занять устойчивое вертикальное положение, которое дает ему новые перспективы с принципиально новыми смыслами, так как homo ludens, человек играющий, становится также homo erectus – человеком прямоходящим.

У существа, стоящего вертикально (поначалу не слишком устойчиво), голова находится вверху, а глаза смотрят вперед. Стереоскопическое зрение заставляет нас «встречать лицом к лицу» то, что находится перед нами и впереди нас. То, что позади, за спиной, – вне поля зрения; существуют и другие значимые комбинации – впереди и сверху, впереди и внизу, позади и внизу, вне и внизу – в разных языках все они имеют разные коннотации. То, что впереди и вверху, может звать к себе, как источник света, а то, что впереди и внизу – угрожать, как угрожает змея. То, что находится позади, то для меня невидимо, но оно само может меня видеть, поэтому стыд – это не только страх быть выставленным на всеобщее обозрение, но и быть осмеянным за спиной, особенно со стороны «зада». Те, кто «позади», относятся к двум противоположным категориям: мой «тыл» – те, на кого я опираюсь и кто направляет меня вперед, и те, кто смотрит на меня, когда я этого не вижу, те, кто хочет меня «поймать». Позади внизу находятся те люди и вещи, которые я перерос, то, что я хочу оставить позади, забыть о них, выбросить. Здесь можно увидеть, что элиминативный модус принимает общую эйективную модальность. Кроме того, существует и много других систематических, значимых комбинаций модусов органов и положений тела, и я оставляю читателю возможность их интерпретировать. Между тем читатель, наверное, заметил (как заметил я сам), что в предыдущем абзаце я описывал подобный опыт от лица «переживающего» его «я». Конечно же, каждый этап развития, получающий опытное и лингвистическое подтверждение, придает силу не только (неосознаваемому) эго, но и сознательному «я» как устойчивому центру самоосмысления – комбинации, ключевой для нашей психической жизни, как дыхание для наших соматических процессов.

В связи со всем этим постуральная (а также модальная) логика языка – это одна из главных гарантий, данных растущему ребенку, в том, что «его индивидуальный способ приобретения и проживания опыта (его эго-синтез) является успешным вариантом коллективной идентичности и находится в соответствии с его пространственно-временным и жизненным планом». Мы еще вернемся к этому.

Ребенок, который наконец-то обрел способность ходить, не только стремится настойчиво и гордо повторять и совершенствовать акт хождения, но в соответствии с модальностью интрузивности, свойственной инфантильно-генитальной стадии, также склонен совершать вторжения в сферы других людей. Так, к какой бы культуре ни относился ребенок, он осознает свой новый статус и положение того, кто «умеет ходить», во всем разнообразии часто противоречивых коннотаций: «тот, кто далеко пойдет», «тот, кто может далеко ходить», «та, кто красиво двигается» или «тот, кто зашел слишком далеко».

Таким образом, как любое другое достижение в развитии, хождение влияет на самооценку, которая отражает ощущение личности в том, что она осваивает правильный курс в направлении некоего общего и изобильного будущего и одновременно приобретает психосоциальную идентичность.

Что же касается внутренней структуры, которая должна быть связанной с культурным «внешним миром» и остается связанной всегда, то психоанализ выделяет разные способы, с помощью которых родительские запреты и предписания усваиваются в период детства, становясь частью супер-эго. Это тот внутренний, «высший» голос, который говорит тебе: «Осторожно! Нельзя!»; или же это эго-идеал, который заставляет с тревогой или гордостью взирать на идеальный вариант себя, а на более поздних этапах находить и доверять наставникам или «великим» лидерам.

То, что мы до сих пор неопределенно называли «диалогом» или взаимодействием между растущим ребенком и заботящимися о нем взрослыми, требует большего присутствия психосоциального, когда мы говорим об одной из наиважнейших характеристик такого диалога, а именно о ритуализации. Этот термин заимствован из этологии, изучающей поведение животных. Его ввел в обиход Джулиан Хаксли (1966), описав некие филогенетические «церемониальные» акты, исполняемые так называемыми социальными животными, такие, например, как экстравагантные приветственные церемонии у некоторых птиц. Но здесь следует отметить, что слова «церемонии» и «церемониальный» в данном контексте обязательно следует брать в кавычки, как и слово «ритуал», используя его, скажем, в клинической характеристике навязчивой потребности мыть руки. Наш термин «ритуализация», к счастью, менее претенциозный и в контексте человеческих отношений используется только для обозначения некоторых видов неформального и вместе с тем предписанного взаимодействия между людьми, которые воспроизводят данное действие с определенными интервалами и в повторяющемся контексте. Несмотря на то что такое взаимодействие может быть не более чем «вот так мы это делаем» (по крайней мере, для его участников), оно, как мы считаем, обладает адаптивной ценностью для всех его участников и для их групповой жизни. С самого начала существования оно задает движение и направление постепенному, от стадии к стадии, инстинктивному вкладу в социальный процесс, который для адаптации человека делает то же, что инстинкт делает с животными для их встраивания в природную среду.