В дело наконец вступила русская артиллерия, и…

… вот где сукины дети! Они могут стрелять только снизу, с неудобных позиций, и, чёрт подери, решительно непонятно, для кого они более опасны — для французов с сардинцами, или всё-таки для своих⁈

— Ку-уда⁈ — унтер, дьявол, возникает как из-под земли, и, бешено щеря зубы, пинками поднимает Ваньку из маленькой, но такой уютной ложбинки…

… а он не помнит, как в ней оказался!

— Пристрелю, сукин сын! — и ведь не шутит… хотя вернее всего, заколет штыком.

— Ура… — сипел попаданец, зигзагом забегая наверх, оскальзываясь на камнях, на крови, а местами и на телах солдат.

Чего он боится больше — французов с сардинцами впереди, или унтера сзади, Ванька, наверное, и не смог бы ответить. Но он упорно бежал, а скорее, карабкался вперёд, все свои силы сосредоточив только на том, чтобы не упасть, а куда он бежит и зачем…

Почти добежав и почти не видя рядом с собой солдат, присел за валуном, оставленным неприятелем перед своими позициями невесть из каких соображений, и попытался если не собраться с мыслями, то хотя бы перевести дух. Быстро оглядевшись и увидев, что русские солдаты отступают назад, и бегут, устилая своими телами склоны Федюхиных высот, он, высунувшись, выстрелил куда-то в сторону вражеских позиций и кинулся вниз.

На бегу он, никак не анализируя это, увидел, что русские артиллерийские резервы ещё только сползают с Мекензиевой горы, и никак не могут успеть к битве. Но думать… все ресурсы мозга сейчас сосредоточены на том, чтобы не упасть, пока он несётся вниз огромными прыжками, ежесекундно ожидая, что вот сейчас вражеская пуля или картечь ударит его в спину, выгибая и бросая на каменистую землю уже мёртвым.

— Соберись, братцы, соберись! — кричит какой-то напрочь незнакомый поручик, — Собьём неприятеля с высоты! Ну, давайте, братцы! Не отступаем!

Внизу, под ядрами, под пулями штуцеров, командиры снова собирают людей в колонны и цепи, и снова…

— Строй держать, сукины дети! — орёт унтер, — Строй!

Ядра врезаются в солдат за разом, сбивая эти человеческие кегли, ломая их, отрывая руки, ноги, головы…

— Строй… — хрипит унтер с оторванной рукой, уже мёртвый, но ещё не осознающий это, и всё ещё ведущий солдат в атаку, — Строй держать, сукины дети…

Ванька пробежал мимо него, не задерживаясь, и, присев в низенькой ложбинке, бездумно вскинул винтовку к плечу, выцеливая чью-то голову в кепи возле вражеских пушек. Выстрел… и кепи пропало, а ополченец, пригнувшись от выстрелов из винтовок и картечи, лихорадочно перезаряжает оружие.

Человеческий вал тем временем захлестнул вражеские позиции, где завязалась ожесточённая схватка. Ванька, добежав, не стал сходу вступать в бой, а выцелил сперва рослого вражеского офицера и плавно нажал на спусковой крючок, а секундой позже, так и не увидев, упал ли офицер, он отбил сильнейший выпад штыком. Извернувшись, выгнулся луком и метнул себя, винтовку и штык в противника, держа её одной лишь правой рукой. Штык вошел едва ли не всю длину, и Ванька поспешил одёрнуть винтовку назад.

Вокруг него самые ожесточённые схватки, вспухают дымные следы выстрелов, лязгают штыки и тесаки, катаются по земле противники, пуская в ход руки, ноги, зубы и всё, что только подвернётся под руки. Осознать, что происходит в этом кровавом, ежесекундно меняющемся калейдоскопе, попаданец даже не пытается, сосредоточившись исключительно на выживании, и это, чёрт подери, необыкновенно сложно!

В его голове засели обрывки схваток, он наседал на кого-то, норовя вонзить штык, отбивался от двух рослых сардинцев, бил прикладом в висок упавшего артиллериста и оскальзывался на камнях, крови трупах, не иначе как чудом оставаясь в живых.

Когда и почему они побежали назад, Ванька, хоть убей (!) не смог бы сказать. Просто в один момент он осознал, что бежит со всеми вниз, вокруг совсем незнакомые солдаты, и…

… вот он уже внизу, хватает потрескавшейся глоткой сухой и колючий воздух.

— Соберись, соберись, братцы! — размахивая лёгкой саблей, надрывным фальцетом кричит какой-то важный немолодой офицер в окровавленном мундире, без головного убора и с совершенно безумными глазами, — Соберись!

— В строй, в строй… — Ваньку подпихнули, пропихнули и поставили в чужой строй, к совершенно незнакомым солдатам.

— Братцы! — снова взвился в небо фальцет важного офицера, — Не посрамим!

Речь его, составленная из громких, трескучих, плохо связанных между собой фраз, перемежается выстрелами пушек и всем тем невообразимым и страшным шумом, который царит на поле боя.

— Кагул! — взмахивает саблей офицер, и рокот орудий сказал всё за него.

— … славные традиции наших предков…

… — чудо-богатыри! Ур-раа!

— Ур-раа! — послушно отозвались чудо богатыри, вылепленные по страшному николаевскому рецепту «Вот тебе три мужика, сделай из них одного солдата».

— Ур-раа! — редкими цепями солдаты пошли в атаку на хорошо подготовленные позиции противника, умирать согласно присяге.

— Ура-а… — сорвано сипит Ванька, сжимая винтовку и ковыляя вперёд. Едкий пот заливает глаза, ноги давно сбиты, глотка потрескалась, в голове — звенящая ужасом пустота, и обречённость, и желание, чтоб всё это наконец закончилось…

… как угодно!

В бегущего впереди солдата попала картечь, ломая тело, отбрасывая его назад, вырывая куски мяса и выбивая кровь прямо на попаданца, забрызгав его, и без того давно уже нечистого, с ног до головы. Но Ванька настолько устал, настолько отупел от беспрестанного ужаса, что даже не дрогнул от этой крохотной песчинки, упавшей в песочных часах, отмеривающих его утекающее психическое здоровье.

— Ура-а… — просипел он, не думая ни о чём, переваливаясь вслед за остальными на французские укрепления. Почти тут же, заученным движением отбив неловкий выпад артиллерийского тесака, он коротко выбросил вперёд винтовку, вонзая, и тут же выдёргивая штык в обтянутый линялым мундиром впалый живот.

Всё так же, не думая, он вскинул винтовку к плечу, стреляя во французского капрала, наседающего на одного из русских солдат, и…

… в него врезался кто-то сбоку и чуть сзади, и кому досталась пуля, он уже не увидел. А француз, остро пахнущий луком, потом и чесноком, норовит вцепиться в горло, рыча как дикий зверь, и пытаясь не то задушить, не то натурально загрызть ошеломлённого паденьем ополченца.

Ванька всё же вывернулся в партере, перехватив руку на колено и тут же, не раздумывая, ломая и проворачивая её. Секундой позже, выхватив нож, он вонзил его в висок бессознательно обмякшего противника и вскочил, подбирая винтовку.

… и вовремя!

В то же мгновение ему пришлось отбиваться от желающих его убить, а он всё никак не мог нормально развернуться на мешающихся под ногами человеческих трупах. Но, припав на колено на чей-то распоротый живот, он пропустил слишком размашистый выпад над своей головой и коротко кольнул противника в пах, проворачивая штык.

Секундой позже он, рванувшись вперёд, толкнул отчаянно визжащего француза на его товарища, и, вскочив наконец на ноги, заколол и второго.

А через укрепления уже переваливала редкая, но яростная волна русских солдат. Озверевшие, готовые менять свои жизни на вражеские, лезущие брюхом на штыки, они на какое-то время отбросили противника назад.

Ванька, не теряя времени, стоя на одном колене на чьём-то ещё тёплом животе, перезарядил винтовку…

… и человеческая волна покатилась назад, подхватывая его за собой.

Он бежал, не думая ни о чём, кроме того, что за спиной остался Ужас, и что его свинцовые посланцы, недобро воя, то и дело пролетают мимо, насмерть пятная то одного, то другого русского солдата. Несколько раз он упал, и, сбавив наконец свой безумный бег, начал смотреть по сторонам, выбирая низинки и лощинки, оставшиеся на склонах валуны, а иногда и человеческие тела, наваленные одно на другое.

Эта страшная игра в смертельные пятнашки завела его куда-то в сторону от основных русских войск, так что ополченец, немного успокоившись, присел, а потом и лёг в низкой сухой прогалине, переводя дух. Горло за это время потрескалось так, что дышать, даже минуту спустя, больно.