Отдышавшись немного, попаданец, постоянно озираясь, на подгибающихся от слабости ногах побрёл к своим, не сильно, впрочем, торопясь. К этому времени кровь на нём засохла, и одежда, да и сам он, покрылись кровавой коростой, стягивающей кожу и связывающей движения.

— Братец… — услышал он, — братец, помоги!

Не рассуждая, Ванька пошёл в сторону низенькой лощинки.

— Братец… — лихорадочно повторил обрадовавшийся его поручик Левицкий, с кое-как перевязанной ногой, отчаянно захромавший навстречу, — помоги! Выведи к своим, а я уж…

— Боже… — хрипло каркнул попаданец, и, рассмеявшись безумно, вскинул винтовку к плечу, вгоняя свинцовую пулю в лицо офицера — так, как много раз мечтал…

Выстрел! — и лицо поручика будто разорвалось изнутри, и он стал медленно падать…

… а Ванька, вцепившись в него глазами, не мигая, старательно впитывает всё увиденное, и с него луковичными слоями стала оползать всякая наносная дрянь, всё быстрее и быстрее…

— Спасибо! — искренно, и даже, наверное, истово, сказал он, веруя как никогда, и Веря, что это — Божий промысел.

Оглянувшись, попаданец увидел изумлённого француза, наблюдающего за этой сценой, и, с ошеломившей его самого скоростью, в несколько мгновений оказался рядом и заколол того.

После этого, не то чтобы ожив, а скорее осознав себя и своё положение, он огляделся, но ни русских, ни французов поблизости не было. Поборов сперва желание плюнуть на труп поручика, а потом обыскать его, чтобы такой вот мародёркой хоть отчасти скомпенсировать всё, что пережил по милости Его Благородия, он, не забывая укрываться от пуль и картечи в складках местности, короткими перебежками заспешил к своим.

Отступающие русские войска густо толпятся на разбитых переправах, ожидая своей очереди перейти на тот берег и умирая под вражеским обстрелом. Офицеры и унтера мечутся среди них, пытаясь удержать войска от паники, щедро раздавая зуботычины прямо сейчас и обещая шпицрутены — потом…

… и в это же предложение они самым противоестественным образом вплетают мольбы, обещания наград, слова молитвы и мат.

— Стоять! — звучит над переправами, — Стоять, сукины дети!

Отступление прикрывает артиллерия, не дающая французам подобраться поближе, подкатить орудия на расстояние картечного выстрела. Но, прикрывая переправу от вражеской картечи, русская артиллерия ничего не может противопоставить ни ядрам, падающим сверху в порядки отступающих войск, ни тем более вражеским стрелкам, многие из которых, спустившись ниже и затаившись в укрытиях, выбивают солдат из нарезного оружия, находясь при этом в полной безопасности.

Страшная, кровавая, безумная охота… и люди на переправе падают почти ежесекундно, мешая живым уходить на другой берег.

Ванька, не желая стоять под пулями и ядрами, кинулся в воду как был, и, отменный пловец в обоих своих ипостасях, вскоре добрался до противоположного берега, и вот там-то, в топкой грязи, едва не увяз, пока не выбрался наконец на сухое место.

— Экий чёрт! — встретили его появление артиллеристы, — Страшон!

— Главное, — назидательно заметил немолодой унтер, весь пропитанный пороховой гарью, — винтовку не потерял.

— Н-да… — хмыкнул подошедший немолодой подпоручик, выслужившийся, очевидно, из кантонистов, о чём говорил и возраст, и специфические черты лица, более привычные в местах осёдлости, — как из ада! Впрочем, да…

— Какого полка? — переменил он тон, разом превратившись из добродушного, в общем, человека, в винтик Военной Машины, лязгающей при каждом движении.

— Ополченец, Ваше Благородие! — вытянувшись, отрапортовал Ванька, — Прикреплён к пехотному Владимирскому полку, состою на Четвёртом Бастионе. На Язоновском Редуте!

— Эко… — удивился офицер, — редкая птица залетела на нашу батарею! Из горожан, что ли? Из севастопольцев?

— Никак нет, Ваше Благородие! Из дворовых людей Его Благородия поручика Баранова, Ильи Аркадьевича!

— Благородия… — с ноткой глумления над покойным протянул офицер, даже и не скрывая, собственно, эту нотку, — как же, слышал.

Впрочем, тему эту развивать он не стал, и, ещё раз остро и въедливо оглядев Ваньку, выцепил глазами унтера и дёрнул подбородком в сторону ополченца. Унтер, старый служака, понял командира без слов, и, ухватив попаданца за рукав, потянул в сторону орудий.

— Давай-ка, милай, впрягайся в помочи, — чуточку ёрнически, но, впрочем, вполне добродушно, велел он, — До свово полка ты пока добегишь, он уже к месту расположения подойдёт, а нам тут, сам видишь, свободные руки во как нужны!

Ванька дёрнулся было, заозиравшись по сторонам, но… а куда он денется? Рассказывать, что свободных рук вокруг многие тысячи, это можно в другое время и в другой обстановке…

— Воды дайте, что ли, — сердито насупившись, попросил он, смиряясь с неизбежным. Попить дали, а потом…

— Огонь! — и батарея выплёвывает ядра в сторону противника, окутываясь едким, разъедающим лёгкие, пороховым дымом.

Страха нет. Он весь — до копеечки, до грошика, растрачен в атаке укреплений, выплеснут свинцом в лицо Его Благородия, оставшегося лежать под жарким южным солнцем, а остатки страха смыты водой Чёрной речки.

Есть только опаска остаться калекой, потерять здоровье…

… и жгучее, разъедающее желание… а вернее понимание того, что, расплатившись за долги свинцовой пулей в лицо, он не отдал их сполна! Векселя такого рода лежат, сохраняемые десятилетиями, предъявляясь потомкам, которые не понимают, а вернее — не хотят понимать, а их-то за что⁈

Но это будет, если вообще будет, когда-нибудь потом, а сейчас он, Ванька, надеется только, что поручика Левицкого найдут не сразу, и что вороны, черви и всякая другая дрянь, питающаяся падалью, как следуют поживятся к этому времени дворянским мясом. Благо, падаль отборная!

И нет, его не совестно, вот ни капельки… Нет ощущения, что это противоречит законам Евангелия или совести, или…

… ну вот совсем нет. Око за око, чёрт вас всех возьми! Око за око!

Разбитые русские войска всё идут и идут мимо…

… и это какой-то парад наоборот! Марш проигравших, идущих с погасшими глазами, смотрящими не перед собой, а под ноги или куда-то в пространство, тоскливо и безнадёжно.

Оборванные, грязные, окровавленные… но какие ни есть, а свои. Защитники.

Почти все ранены, даже если этого и не видно. Если каким-то чудом удалось избежать ран от штыков и пуль, то есть ушибы от падений, и стёртые ноги, и сорванные к чёртовой матери глотки, и…

… а пока они идут в маршевых колоннах назад, а ядра французской артиллерии пусть несколько реже, но всё ещё собирают свою кровавую дань, проделывая подчас целые просеки в этом лесу стальных штыков.

Союзные войска, сделав было попытку преследовать отступающих русских, быстро попятились назад под огнём русской артиллерии, решив не тратить свои войска ради того, чтобы поставить в уже выигранной битве особо жирную точку.

— Ну всё, отходим, — отмахнувшись от пролетевшей мимо пули, как от мухи, — приказал наконец подпоручик, и артиллеристы принялись весьма быстро сворачивать своё хозяйство под огнём противника.

Вражеские вольтижеры, фузилеры и егеря, подобравшись к самому берегу, выцеливают артиллеристов, пользуясь превосходством как в численности, так и в вооружении. Особенно усердствуют сардинцы, подоспевшие к финалу битвы и норовящие сыграть в ней заключительные, и, по возможности, впечатляющие аккорды.

Ванька, вместе с егерями и штуцерниками, прикрывающими отход артиллерии, отступает одним из последних. Его, как подмастерье оружейного мастера и не то чтобы прославленного, но всё ж таки известного стрелка, выдвинули в самый арьергард.

Стрелял он как в тире, не испытывая ни малейшего страха, и только, может быть, самую толику азарта. Страх смерти, страх быть убитым или искалеченным, пропал, и хотя где-то глубоко внутри себя попаданец осознаёт, что это ненормально, но это где-то там… очень глубоко.