— Угум, угум… — покивал барин, — ты это… читай давай. Наш, севастополец… Царствие Небесное…

Перекрестившись вслед за хозяином, Ванька развернул замотанный в бумагу «Современник», и, открыв оглавление, нашёл «Севастопольские рассказы».

— Ну, — поторопил его барин, — чего застыл? Граф Лев Николаевич Толстой, «Севастопольские рассказы».

— Виноват! — отозвался холоп, и, приготовившись, начал читать — с чувством, с выражением…

— … вот умеешь же, сукин сын, — прочувствованно вздохнул Борис Константинович, — Умеешь! Артист! Ну, всё пока, всё… ты давай, кофе поставь, да это… сегодня у Шоты в кухмистерской гудеть будем, так что ты это…

— Понял, батюшка! — негромко отозвался Ванька, давя вздох и прикидывая, как ему половчее будет волочить домой накидавшегося хозяина, который да-алеко не пушиночка! По всему выходит, что нужно просить помощи у кого-нибудь из… хм, дружественной фракции денщиков и личных слуг. Чтоб не слишком болтлив, и…

… ладно, с этим-то он разберётся, не самая большая проблема, на самом-то деле.

— Ужинать-то будете, батюшка? — осторожно поинтересовался лакей.

— Хм? А, нет… — рассеянно отозвался тот, — к Вельбижицкому пойду, там и поем, и в картишки перекинусь.

— Так… ветчина, она, по совести, и так-то… тово! Чуть-чуть ещё, и душок такой себе будет, — негромко сказал Ванька.

— Н-да? Ну-ка, принеси… и правда, — констатировал барин минуту спустя, нанюхавшись ветчины, — она и сейчас-то уже не первой свежести, а ещё чуть, и запашисто будет, как портянки солдатские.

— Хе-хе… — рассмеялся он, — портянки! А?

— Умеете же вы, батюшка, словцо подобрать, — лизнул холоп.

— Да уж, — ностальгически вздохнул хозяин, — было дело! Известным ведь в юности шалуном был, да… кто бы мог подумать, что так всё обернётся?

— Да… — пошевелив пальцами босых ног и ещё раз понюхав ветчину, Борис Константинович задумался, и на его челе отобразилось движение мыслей.

— Ладно! — решил он наконец, — Доешь тогда, но смотри…

Он погрозил пальцем и тут же сунул в лицо руку, к которой понятливый холоп прижался губами, благодаря за милость.

Проводив барина и вернувшись, он, не торопясь подъедать ветчину, сделал себе кофе, раскурил трубку, и, усевшись в крохотном заднем дворике под старой шелковицей, принялся за чтение.

— Не помню, — констатировал он часом позже, закрыв «Современник», — вот недавно, казалось, экзамены сдавал, и… но нет. Вроде те же «Севастопольские рассказы», но не поручусь. Почему тогда…

Он не договорил, нахмурившись и погрузившись в раздумья. Ну… пусть мир не тот или уже не тот, но… всё ведь было совсем не так! В рассказах всё сурово, но как-то… гладко, что ли… лакировано.

— Патриотично, — нашёл он слово, — вот оно как… Нет, и так-то, наверное, тоже надо, тем более — война. Но неужели…

Не договорив, он отложил журнал, а потом, пожав плечами, сказал, как припечатал:

— Военкор!

… и больше он о Льве Николаевиче не думал.

— Всё ты… — выдавил сквозь стиснутые зубы Маркел Иванович, глядя на Ваньку с такой ненавистью, что, наверное, если бы не многолюдье вокруг, да притом с избытком чистой публики, то, верное дело, быть беде!

Но…

— Спасибо за науку, Маркел Иваныч, — сняв картуз, издевательским елейным тоном ответствовал попаданец, — Вот… отплатил чем смог!

Улыбнувшись ещё гаже, он выразительно посмотрел на плечи…

… теперь уже не унтера, а всего лишь ефрейтора! И казалось бы, мелочь… но офицером Маркел Иванович уже не сможет стать!

— Око за око, Маркел Иваныч, — одними губами сказал Ванька, улыбаясь очень сладко и отступая назад, не спуская глаз с врага, — око за око…

… ушёл.

Сперва — от бывшего унтера, а часом позже, ступив на палубу корабля вслед за хозяином, из Севастополя.

Постепенно замедляя ход, состав начал въезжать в здание Николаевского[i] вокзала, запуская в него чадной угольной копоти, и, лязгая и скрежеща всеми многочисленными подвижными частями, затормозил наконец. Но вагоны и платформы позади паровоза остановились не сразу, подпихивая друг дружку вперёд и иногда опасно ёрзая боками, напоминая этакую металлическую гусеницу, приколотую булавкой к рельсам.

Внутри вокзала резко и едко пахнет углём, разогретым металлом, масла́ми и прочими запахами, которые в этом времени ассоциируются с прогрессом.

Народу на перроне совсем немного, и это почти сплошь те, кого принято называть «чистая публика», и, разумеется, слуги, которых считают не за людей, а за некие придатки, быть может, не вполне одушевлённые. Отношение, по крайней мере, соответствующее.

Скажи кто-нибудь добродушному почтенному помещику, выписывающему «Современник» и ратующему за парламентаризм, что рабство это зло. Что его же, помещика, соплеменники, которых он продаёт, покупает, насильно женит и отдаёт в солдаты, должны быть свободны…

… так он, пожалуй, не только удивится, но и возмутится. Будут речи о попрании Устоев, и, непременно, о неполной дееспособности крепостных, которые без надёжного хозяйского пригляда несомненно пропадут!

… а может, и не будет никаких речей, а просто взглянет искоса, да и пойдёт в привокзальный буфет, жахнет рюмку-другую, закусит хорошенько. А после пожалуется за картишками приятелям, что развелось, дескать, революционеров, и надобно бы их того… к ногтю!

Ванька, не дожидаясь полной остановки движения, соскочил с подножки багажного вагона, и, выцепив взглядом ждущего работы носильщика с номерной бляхой, повелительно взмахнул рукой, подзывая.

Рослый благообразный служитель типажа «ля мюжик натюрель», который удручающе часто встречается в лубке и представлениях людей, далёких от народа, но очень редко — собственно в народе, поспешил к нему с тележкой и с готовностью в глазах. Кадр проверенный, надёжный… ну так ведь и место — ого! Такие места выгрызаются с воем, с боем, передаются по наследству и указываются в завещаниях.

— Ну, прощеваться будем, Фрол Пролыч, — сунув полтину подошедшему проводнику, Ванька моментально погасил недовольство служителя, который, сменив гнев на милость, помог лакею вытащить из багажного вагона многочисленные чемоданы, саквояжи, коробки, свёртки и тюки, не без труда поместившиеся на тележку.

— Свидимся ещё, Фрол Пролыч, — приятно улыбнувшись, попрощался Ванька с проводником, махнул носильщику и поспешил к вагону, в котором путешествовал его хозяин.

Пока он шёл вдоль состава, ощущение чего-то не настоящего, игрушечности, не оставляло его.

Сам паровоз — низкий, приземистый, с открытой всем ветрам и дождям кабиной, выглядит невообразимо архаично, но стоит только перевести взгляд на вагоны, как становится совершенно очевидно, что паровоз — это вершина современного технического прогресса, её, так сказать, пик…

… если сравнивать.

А сравнивать, право слово, есть с чем! В одном составе прицеплены друг к другу и натуральные шарабаны, открытые всем ветрам и дождям, и фаэтоны, и вершина нынешнего прогресса — вагончик, будто взятый из третьесортного парка развлечений.

Каждый вагончик, он же, по сути, купе, отличается от соседних так, будто их вот так, разномастно, и собирали нарочно, для коллекции. Какая там стандартизация, какая унификация…

На одной из платформ стоит чьё-то ландо, перевозимое из Москвы в Петербург, на другой — огороженные примерно по пояс скамейки — так сейчас выглядит вагон третьего класса, на котором перевозят слуг, и, совсем пока редко, солдат.

Всё покрыто дорожной и угольной пылью, каким-то сором, побито градом и иссечено дождями так, что впечатление дешёвого балаганчика, полвека катающегося по провинции, только усиливается. Всё это, разумеется, не от небрежения, а скорее от неумения организовать должным образом процесс, от несовершенства путей, от незнания того, каким, собственно, должна быть каноническая железная дорога, ну и разумеется — от собственно материалов, очень далёких от стандартов двадцать первого века.