Покойный, о которых, как известно, можно говорить либо ничего, либо правду, был изрядной свиньёй! Лакей не успевал обихаживать барина, тем более, здесь, в таких-то условиях и с таким-то хозяином, это более чем непростая задача.

Ну и, разумеется, нашлись бутылки… В основном пустые, но в некоторых на дне плещется какая-то подозрительного вида жидкость, а под кроватью, в самом углу, нашлась бутылка приличного, кажется, вина, густо покрытая пылью.

— Вот так чудо, — Ванька даже хохотнул едва слышно, уставившись на неё, — не иначе как в Нарнии пряталась от господина поручика!

Распихав деньги по себе так, чтобы не нашли при возможном обыске все сразу, он, подумав недолго, присвоил себе ещё табак, как универсальную валюту.

— Пить или не пить… — он покачал в руках бутылку, — Да нет, пожалуй, что и не вопрос…

Прихватив её, он вышёл из домика, и, отойдя подальше, к обрыву, уселся на камне, подстелив под себя старый сюртук покойника. Потом, ножом вытащив пробку, сделал первый глоток и бездумно уставился в ночное море, где-то далеко сливающееся с небом.

В голове звенящая пустота и безнадежность, и понимание, что лучше, по крайней мере, в ближайшее время, не будет.

— У семи нянек дитя без глазу, — пробормотал он, сделав новый глоток. Понимание, как именно работает имперский бюрократический аппарат, он имеет самое смутное. Но понять, что для него лично, раба, оставшегося временно без хозяина, эта самая бюрократия не сулит ничего хорошего, нетрудно. Это чего-то толкового от них ждать не приходится, а вот нагадить, это они от всей души!

Он, Ванька — раб, имущество, и к тому же — бесхозное. А это… это открывает интересные возможности, и очень не факт, что для него!

— Но — ладно, — выдохнул он, обещаясь неведом кому, — это мы ещё посмотрим, кто кого!

Чуть помедлив, достал из кармана трубку. Он пусть и не часто, но курит, как курят здесь все, наверное, мужчины с самого малолетства, не считая, пожалуй, только староверов. Набив её табаком и раскурив, продолжил пить, глядя на море и вслушиваясь в доносящиеся до него звуки гульбы.

— Никак сбегать успели? — вяло удивился он, — Не… наверное, были запасы, а вот теперь и повод есть, и наказывать никто не будет. Да и чёрт с ними…

Послушав так некоторое время и убедившись, что его никто не собирается беспокоить, Ванька принялся методично напиваться, чувствуя, как его отпускает, будто ослабляется туго закрученная пружина где-то внутри. Сколько он так просидел, Бог весть, но допив вино и швырнув пустую бутылку в камни, он, ступая не слишком твёрдо, вернулся назад.

— Ага… — кривовато усмехнулся он, заметив, что несессер с посудой снова поредел.

— Ну и чёрт с ним, — невесть кому сказан Ванька, а потом сделал то, ради чего, собственно, и зашёл в домик.

Достав из кармана смародёренные деньги, он небрежно распихал их назад, по карманам покойного, не слишком беспокоясь тому, что солдаты, быть может, вернутся ещё раз, и обчистят покойного. А потом, подойдя к убитому, он постоял, чуть качаясь, над ним…

… и плюнул ему в лицо. От всей души!

[i] Распространённая практика в те времена.

[ii] Ганимед — возлюбленный Зевса, его виночерпий на Олимпийских пирах, и символ однополой любви.

Проснувшись поутру с замечательно выраженным похмельным синдромом, Ванька скинул с себя ветхую солдатскую шинель, заменяющую ему одеяло, и сел на топчане, зябко поведя плечами и чихнув. Шмыгнув носом, он накинул шинель на плечи, сунул босые ноги в опорки, и кряхтя, как столетний дед, прошаркал на зады домика, посетив нужник с дружественным визитом.

— Зараза… — негромко выдохнул он, покидая ретирадное место так быстро, как только мог, едва успев подхватить соскользнувшую с плеч шинель и отмахиваясь от мух, решивших проводить дорогого гостя.

Продолжать мысль вслух, а тем более, дополнять её ностальгическими воспоминаниями о туалете со смывом, пусть даже общественном, общажном, Ванька не стал. Учёный…

Ещё не рассвело, но квартирующие неподалёку солдаты уже начали просыпаться, густо заполняя пространство своими персонами и ядрёным матерком, с уханьем, аханьем, и другими возгласами разной степени эмоциональности и развязности.

— Дети очень старшего возраста, — прислушавшись, хрипловато констатировал попаданец, отнюдь не испытывая умиления, — Родителей дома нет, вот они и…

Не договорив, он зевнул, широко, со слезами на глазах, так, что ещё чуть, и челюсть пришлось бы вставлять. Отзевавшись, потерял мысль, и, поглядев ещё раз в сторону солдат, решил не будить лихо.

Солдатушки… в общем, бравы ребятушки в прокрустово ложе пропаганды, притом хоть здешней, хоть в будущем, впихиваться не желают. Бравые орлы, чьи жёны, как известно, пушки заряжёны, а сёстры — сабли востры, защитники Отечества и Et Cetera[i], не спешат умирать ни за Царя, ни за Отечество, да и соответствовать ожиданиям наивных восторженных обывателей тоже не торопятся.

Глубоко в эту среду, попахивающую портянками, махрой и перегаром, попаданец старается не то чтобы не лезть, но даже и не думать в ту сторону. Но, увы, приходится, эта солдатская среда, с её дремучестью и портяночной маскулинностью, она вокруг, и желание или нежелание, оно в данном случае особой роли не играет.

Здесь дедовщина и уставщина разом, и… перечислять можно долго, и ничего из перечисленного попаданца решительно не устраивает…

… но и не удивляет.

Да и чему удивляться, если в Советской, а позже Российской армии не смогли изжить такого рода вещи, когда, казалось бы, и желание есть, и народ в армии грамотный, и служат всего ничего? Вопрос, разумеется, скорее риторический, но всё же…

В общем, с поправкой на сроки службы, среду и эпоху, картинка, по мнению попаданца, получается так себе. Не глянцевая.

Но — защитники… какие уж есть. Соответствующие государству.

Есть, разумеется, и героизм, и самопожертвование, и честь мундира, и все прочие вещи. Но и обратная сторона медали, она тоже есть, и Ванька, так уж вышло, чаще видит обратную.

— Едут! — донёс солдатский телеграф, и унтер, рявкая и щедро раздавая зуботычины, потея от волнения и злясь, начал наводить порядок среди похмельных подчинённых.

Вскоре возле расположения остановилась повозка, с которой, страдальчески морщась и припадая на левую ногу, сошёл немолодой сутуловатый капитан с массивной тростью. Унтер, пуча глаза, уже начал было открывать рот, но офицер заткнул его на полувздохе, небрежным движением руки в белой перчатке.

Ванька, стоящий возле домика, поймав внимание капитана, вытянулся на свой, лакейский лад. Дождавшись, пока капитан подойдёт, слуга предупредительно открыл перед ним дверь, склонившись в поклоне, и, выждав положенное время, зашёл вслед. За ними с неловким топотанием и кхеканьем влез унтер, остановившись у входа и преданно обгладывая офицерскую спину собачьими глазами.

— Н-да… — протянул капитан, оценив обстановку домика, и в этом «Н-да» было вложено очень многое…

Подойдя к телу, он качнул торчащее из глазницы стекло и вытащил его, оставив в голове изрядную его часть.

— Н-да… — ещё раз сказал он, а потом, внезапно, несмотря на хромоту, оказавшись рядом с лакеем, очень ловко и очень больно зарядил ему в ухо. У Ваньки, разом от боли, но больше, пожалуй, от внезапно накатившего страха, чуть ноги не отнялись…

— Что же ты, скотина… — змеёй зашипел капитан, схватив его за пострадавший орган, — господина своего не обиходил после смерти?

Облегчение, какое испытал парень, словами передать сложно…

— Так-с… — выдавил он, вспоминая нужное, — виноват-с, вашество… но в книжках про сыщиков завсегда пишут, что эти… улики для полиции нужны! И…

— Экий болван! — чувством произнёс капитан, послушав его и заткнув ещё одним ударом по уху, но в этот раз скорее символическим, — Вот она, грамотность для низших классов…

Остановив свой взгляд на открытом походном несессере, в котором недостаток приборов прямо-таки вопиял к небу, капитан повернулся к Ваньке, выразительно вздёргивая бровь.