— Время и место, — продолжил барон чуть погодя, — Государь предлагает выбрать вам…

Медленно кивнув, Горчаков не проронил ни слова. Объяснять опытному царедворцу разницу между «Считает» и «Приказал», не нужно…

… и вкупе с предложением выбора и места это значит, что Его Величество, не оставив, по сути, командующему выбора, перекладывает на него всю ответственность.

Давление со стороны Двора на командующего, а вернее, на всех командующих, сменяющих один другого, давнее, тяжкое… и в то же время почти неуловимое. Оно сформировано из мнений, намёков, оговорок и тому подобных вещей, с помощью которых умный человек, не чуждый интриг, избегает ответственности, получая при этом все возможные выгоды.

— Если ваша… — выделил голосом барон, — попытка не удастся, можно будет со спокойной совестью сказать, что сделано всё, что в человеческих силах, и отдать город, начав мирные переговоры.

— Я… вас понял, Павел Александрович, — сказал наконец Горчаков.

Позже, вернувшись к себе, командующий вынул из бюро[i] письма, хотя и знает их едва ли не наизусть, и, разложив, принялся думать, составляя пасьянс из мнений, намёков, собственной карьеры и тысяч человеческих судеб.

Воля императора, пусть даже выраженная без чеканных формулировок, без «Предписываю» и «Повелеваю», давит…

… а ещё давит обида — потому, что это император хочет обменять жизни солдат на газетные заголовки о героизме, которые очень вряд ли дадут значимый эффект на мирных переговорах, но позволят переключить общественное мнение в собственно Российской Империи!

Общество недавно ещё, подпитываясь сведениями из официальных сводок, верило, что в Севастополе куётся Победа. Шок от поражения, от того, что и сводки, и пресса им, оказывается, лгали, нуждается одновременно в громоотводе, и в героике.

В громких, пусть и печальных фанфарах, в Наших Героях, не вернувшихся с полей, в скорбных письмах о том, что кто-то из близких героически…

… да, последнее обязательно! При отражении штурма, при атаке, ярко, славно, громко!

Не писать же, в самом деле, о холере, о болезнях, вызванных голодом, о…

Нет, разумеется, и Горчаков, как никто, понимал Императора! Да и фрондером он никогда не был, но…

Встав, он сделал несколько шагов, подходя к окну, и, заложив руки за спину, встал, не видя перед собой ничего.

… может быть, и в самом деле, выполнить… нет, не приказ, но «пожелание» Государя максимально в лоб[ii], показывая тем самым не фронду, но неприятие уготованной ему роли.

А солдаты…

О них командующий даже не задумался, потому что — Эпоха…

… а они — всего лишь цифры.

Одетый, согласно Уставу, в длинную, не по росту, неуместную яростным крымским летом шинель, придерживая на плече ружьё и чувствуя, как солёный пот разъедает не зажившие ещё рубцы от шпицрутенов (снова!), Ванька шёл в неровном строю, шагая по бездорожью давно разбитыми сапогами с истёртыми подошвами, с каждым шагом погружаясь в самую что ни на есть безнадёгу, чувствуя себя так, будто марширует прямым ходом в болото. Хотя…

… уж лучше бы в болото! Шансов больше.

Уж что-что, а «Федюхины высоты» и «Чёрная речка» попаданец, пусть и без особых подробностей, помнил — благо, ЕГЭ для него было совсем недавно. Да и какие там подробности…

Лучше всего эту битву описал, наверное, Лев Николаевич.

' — На Федюхины высоты нас пришло всего три роты, а пошли — полки!'

Вспомним о будущем классике великой русской литературы, попаданец стиснул зубы, сдерживая ругательства. Его он недолюбливал ещё с младшей школы, с нелепого, на его взгляд, сахаринного, нравоучительного и дрянного «Филиппка». Потом был знаменитый дуб на много страниц, и сноски на французском, и всё это толстовство с непротивлением, которое, наверное, можно было бы уважать…

Но босоногий граф не думал отпускать своих крепостных на волю, вполне уверенно эксплуатировал их на барщине, не стеснялся получать выкупные платежи, и вроде как, в молодости был охоч до крестьянок[iii]. Да и отношения его с супругой, мягко говоря, не образец для подражания. В общем, сложный человек, хотя и да, классик…

Несмотря на «Войну и мир», на «Анну Каренину» и всё то, что Толстой сделал, или вернее — сделает для русской литературы, попаданец его не то чтобы ненавидит его… пока. Очень может быть, от ненависти к барину, к представителю «белой кости», ненавистного офицерского корпуса, его отделяют только не написанные ещё Толстым великие произведения.

Ну в самом деле… это даже не «благие намерения» флотских дедов с их напрочь перекорёженным службой сознанием. Бытие ополченцем, на грани, а порой и за гранью возможного, воспринималось ими как благодеяние. Да и то… и понял уже их, а простить — никак не получается, да наверное, и не хочется.

К человеку образованному, умному, знающему фронт не понаслышке и со всех сторон, требований больше.

А так… шёл по Бастиону нетрезвый Лев Николаевич с такими же подвыпившими товарищами, и кто-то из них, ткнув в Ваньку пальцем, сказал что-то о геройском порыве, зуавах…

' — Замечательный стрелок, призовой! — подхватил малознакомый молоденький прапорщик из недавнего пополнения, едва ли сильно старше самого ополченца, — Скажу вам, Лев Николаевич, такому стрелку и среди Лейб-Гвардейских Егерей место бы нашлось!

— Так хорош? — качнувшись на нетрезвых ногах, поинтересовался Лев Николаевич, бросив мутный взгляд на вытянувшегося перед ними ополченца, старательно, не мигая, пялящегося в пространство.

— Вполне! — икнув, важно ответствовал прапорщик, — Да и фланкирует, скажу я вам, очень недурственно…

Он сказал ещё несколько слов о зуавах и о том, какой Ванька молодец, и что здесь, на Бастионе, на Язоновском Редуте, он киснет без настоящего дела, и господа офицеры удалились куда-то. Ванька, выдохнув облегчённо, забыл о них, и как выяснилось — зря!'

Пьяный разговор так и остался бы без последствий, но…

… причиной того, что ополченец топает сейчас в солдатском строю, стал именно Лев Николаевич! Именно он подошёл потом к командиру, и, нимало не интересуясь Ванькиным мнением, добился прикомандирования к войскам, идущим сейчас на штурм Федюхиных высот.

Добился откомандирования… и похоже, забыл, когда проспался. А он, Ванька, топает сейчас в строю, и очень может быть — на смерть.

— Па-адтянись! — прозвучала продублированная унтерами команда, и маршевые колонны, прежде рыхлые, начали туго стягиваться, приближаясь к болотистым берегам Чёрной речки, где их уже ждали перекидные переправы, наведённые сапёрами под огнём противника.

Мысли из Ванькиной головы вымело, как метлой… остался только ужас, да вбитое шпицрутенами слепое, бездумное повиновение командам. Он, ощущая себя частью единого квазиживого механизма, ускорил шаг, чувствуя плечи, локти и спины солдат, запах мужицкого пота и сумасшедшее биение сотен сердец, готовых сейчас выпрыгнуть из костяных клеток.

— Вперёд, братцы! — надорвался голосом какой-то офицер, — Ур-раа!

— Ур-раа! — послушно исторгли сотни глоток, и сотни ног затопали по переправе, идя на ядра, на картечь, на пули, на смерть…

В глаза плеснуло красным, бегущий впереди солдат, уже мертвый, не сразу упал, влекомый остальными вперёд, а несколькими секундами позже его, чтоб не мешал, столкнули в речку.

Ванька бежал со всеми, стараясь не сбиться с шага, пробежать наконец эту Долину Смерти, добраться до тех, кто стреляет в них, и прекратить этот ужас, эти смерти…

Чугунное ядро, врезавшись в бегущих впереди, сделало из людей обрубки, и, мячиком отрикошетив от настила, зацепило ещё несколько человек.

— Вперёд! — орут офицеры вразнобой, — Шире шаг, сукины дети!

… и сукины дети рвут жилы, и наконец, первые русские солдаты ступили на вражеский берег, и все они — полегли.

Но по их телам, по окровавленным камням, уже бегут другие… сукины дети.

Рты распялены в крике, в попытке ухватить раскалённый воздух, вокруг беспрестанный гул, в Небе повисли обрывки молитв, божбы, проклятий, просьб о помощи, приказов поспешать, и разумеется «Ур-ра!»