— Я живу один, — отвечает он, глядя в её глаза.

— Поняла. Извините.

— Ничего страшного. Меня это не травмирует. Моя жизнь максимально комфортна.

— Это нормально, — говорит она. — Самое главное, чтобы было комфортно именно вам.

— Рад, что вы не призываете меня немедленно создать ячейку общества и не утверждаете, будто это моментально решит все мои проблемы, — он тихо смеётся.

Она качает головой:

— Ни в коем случае.

— У меня есть отец, — говорит он, — но мы не слишком близки.

Она кивает, и он продолжает:

— Ещё есть друг. Мы познакомились семь лет назад, когда я сел к нему в такси с непреодолимым желанием нарваться, — она ничего не говорит в ответ, но легко улыбается — и это приятно. — Он… немного странный, но я к нему привязался. На работе я ни с кем близко не общаюсь. Отношения со всеми нормальные. На представителях своей национальности не зациклен — знаю, вы об этом подумали, — он пожимает плечами. — Как-то так.

— Спасибо за вашу открытость, — отвечает она. — То есть тему потери матери и всего, что с ней связано, вы всегда переживали и переживаете исключительно в себе?

— Ну, я рассказывал Павлу кое-что. Это мой друг. Который странный. Но мне показалось, что ему не шибко интересно это слушать, и я заткнулся, — он делает небольшую паузу, а затем произносит: — Что до отца… После того как мать погибла, он просто закрыл эту тему.

Он заканчивает с горечью. Он сам это слышит — эту горечь. И ему от неё противно.

За окном какая-то особенно активная птица от души раздирается ором. Кто-то более романтичный — Паша, например, — счёл бы, должно быть, что птица прекрасно поёт. Но для Давида это именно ор.

— У вашего отца не самая редкая реакция на стрессы и психотравмы, — говорит она. — Возможно, он решил, что, прекратив обсуждение, сделает вам лучше.

— Мне, — отзывается он. И добавляет: — Или себе.

— И это тоже.

Какое-то время он молчит. Она тоже не задаёт вопросов — вероятно, обдумывая, как будет лучше повести разговор дальше, когда он вдруг внезапно выпаливает:

— У вас есть чёрное платье в белый горошек?

— Простите, что?

— Извините. Вы, должно быть, сочли, что я лезу не в своё дело. Просто скажите, если оно у вас есть. Пожалуйста.

Она смотрит на него с неподдельным удивлением.

— Да, у меня есть чёрное платье в белый горошек, — говорит она, — но откуда вам об этом известно?

Он тихо смеётся, затем прикладывает ладонь ко лбу.

— Вы не поверите, — говорит он, — но на днях вы меня ужасно напугали. Кажется, в пятницу… да, в пятницу. Вы были в этом платье, и вы ехали в метро…

— Я действительно надевала это платье в пятницу…

— Да, да. Вы ехали в метро. В соседнем вагоне. И я решил, что схожу с ума. Я принял вас за свою мать.

— Вы приняли меня за мать? — хмурится она. — Я похожа на неё?

Он качает головой:

— Сейчас мне уже кажется, что нет. Но сначала показались похожей.

— Именно поэтому я так напугала вас на кладбище, — задумчиво произносит она.

— Да.

— Господи, вот так история. Мне, наверное, следует ещё раз извиниться…

— Нет! — почти выкрикивает он. Ему вдруг становится страшно, что сейчас Каролина Витольдовна Заболоцкая передумает работать с ним и скажет, что следующего сеанса не будет. — Нет, что вы! Вам совершенно не за что…

— У неё было подобное платье, да? — спрашивает она, и он молча кивает в ответ. — Удивительное совпадение. Что ж, значит, теперь я тем более должна помочь вам прийти в норму, — она что-то пишет на листке бумаги, затем протягивает его ему. — Вот, возьмите рецепт. Постарайтесь не пропускать приёмы препаратов. Если почувствуете, что тревога усилилась, или появилась бессонница, или начались головные боли, — сразу звоните, — вслед за рецептом она подаёт ему визитку. — Можете также писать в любой мессенджер, отвечу, как только смогу. В следующий раз мы встречаемся с вами через неделю.

Он берёт визитку и случайно (или нет?) касается её руки. Ему тут же хочется извиниться, но он сдерживает себя и не делает этого.

Она врач, идиот. Хватит вести себя как спермотоксикозный подросток.

Птица за окном как будто читает его мысли.

И начинает раздираться ещё громче.

Её вопли похожи на смех.

В социальной сети ВК страница Каролины Заболоцкой находится быстро.

Сейчас будет закрытый профиль, думает он. Как назло.

К счастью, профиль открыт.

На аватарке её фото. Она там совсем другая.

Не в строгом белом халате. И даже — и слава богу — не в платье в горошек.

На ней спортивный костюм в стиле милитари, и она обнимает большую собаку.

Эрдельтерьера.

Внутренний голос твердит что-то злорадное про спермотоксикозного подростка, но Давид его не слушает.

Он наводит курсор на ссылку «Подробнее».

День рождения — 1 декабря, читает он там. Год не указан.

Родной город — Выборг.

В графе «Семейное положение» значится «не замужем», и он наконец облегчённо выдыхает.

И тут же начинает злиться на себя.

Кинуть заявку в друзья ей нельзя, а подписываться Давид не хочет.

Вместо того он сохраняет её страницу в закладках.

Помимо аватарки есть лишь пара фото в белом халате и одно — из какого-то кафе, с чашкой кофе.

Эрдельтерьер же, судя по подписям к фото (которых на странице многим больше, чем хозяйкиных), оказывается девочкой, которую зовут Джейн.

Каролина шутливо называет её «солдат Джейн» — так подписано, и Давид ловит себя на мысли о том, что ему это очень нравится.

Лежащий рядом с ноутбуком телефон тем временем настойчиво даёт ему понять, что с ним жаждет общаться отец, но Давид сейчас на это не настроен.

Отцу он перезвонит позже.

— Ты не хочешь положить камень на могилу мамы?

Вопрос Давиду не нравится, и он тут же хмурится и поджимает губы.

Он знает, что дедушка настаивать не станет.

Он никогда не настаивает.

В отличие от отца.

Тот бы непременно прицепился со своими нравоучениями о том, как ему, Давиду, якобы следует себя вести. Всегда цепляется, о чём бы речь ни зашла, — последнее даже неважно. Главное — дать понять ему, Давиду, что он не прав. Ещё и Тору обязательно приплетёт. Он всегда её приплетает. Святоша-показушник.

Пусть подавится уже своей Торой.

— Давид, я не настаиваю, — словно прочтя его мысли, отзывается дедушка. — Когда-нибудь ты сам к этому придёшь.

Он молча качает головой.

Он знает, что спорить дедушка тоже не станет.

Он и не спорит.

— Она любила тебя, — вместо того говорит он, и Давид снова качает головой:

— Не любила.

— Конечно же, любила, — дедушка кладёт руку на его голову. — Она не виновата в том, что произошло с ней. Это болезнь, Давид. Из-за неё твоя мать не владела собой. Если кто и виноват в случившемся, то это я.

— Ты не виноват, — Давид ещё сильнее поджимает губы. — Ты не можешь быть виноват. Я слышал ваш разговор с отцом. Когда она ещё были жива. Незадолго до…

— Ты подслушивал?

— Да, — кивает он. Отпираться нет смысла, а врать дедушке не хочется. — Да, я подслушивал. Я много ваших разговоров подслушивал, когда вы говорили о ней. Я хотел узнать, можно ли… — его голос срывается, и он отмахивается в сердцах. — Ладно. Забудь. Я подслушивал, потому что я плохой непослушный ребёнок, который никогда не попадёт в Рай.

— Ты хотел узнать, можно ли её вылечить… — задумчиво проговаривает дедушка, и Давид мрачно кивает в ответ. — А насчёт Рая — это ребе Бакшт так сказал?

Давид кивает снова, и дедушка, тяжело вздохнув, качает головой.

— Этот старый негодник только и знает, что доводить детей до энуреза и заикания. Возможно, для того, чтобы такие, как я, не оставались без работы.

— Ребе Бакшт говорит, что ты безбожник, — Давид смотрит на дедушку с вызовом. — Что ты не веришь в Бога и поклоняешься какому-то Фрейду — тоже еврею-безбожнику.

— Ребе Бакшт заблуждается, — мягко говорит дедушка и обнимает его за плечи. — Я всего лишь врач. Знаю, что ребе Бакшту не шибко по душе врачи. Должно быть, потому, что он здоров, как бык, и считает, что Господь будет милостив к нему всегда. И, что, ежели ему вдруг всё-таки случится заболеть, одной лишь молитвы для избавления от болезни будет достаточно. Многие люди заблуждаются подобным образом, Давид. Не только ребе Бакшт.