Там написано:

Сама, без меня, только не уезжай никуда…

И вслед:

Пожалуйста)

Каролина пишет в ответ, что сама никуда не поедет.

[1] Золотой семирожковый подсвечник на семь свечей; вместе со Звездой Давида является одним из наиболее известных символов иудаизма.

[2] Они говорят со мной (идиш).

[3] Они вернулись (идиш).

[4] Я снова их слышу (идиш).

[5] Они хотят, чтобы я убила его (идиш).

— Рад, что ты решил навестить меня, — Самуил Соломонович произносит это будто бы уверенно, но Давид видит, что это совершенно не так.

За эту пару с лишним недель, что он пролежал в больнице, отец словно постарел на несколько лет.

— Меня в пятницу вечером выписали, — отвечает он. — То есть позавчера. Но вчера был шаббат, и я…

— И ты решил, что нечего мне радоваться твоему визиту, — Самуил Соломонович горько усмехается. — Я приезжал в больницу почти каждый день. Мне было важно услышать всё о твоём состоянии лично от врачей, а не по телефону. Мне сказали, что тебе нельзя волноваться, и я не стал тревожить тебя своими посещениями. В конце концов, нужно уметь оставлять человека в покое, — он делает паузу, а затем добавляет: — Даже близкого, родного и очень любимого. Если понимаешь, что так будет лучше. Для него лучше, — он складывает руки на груди. — Ну входи же, не стой на пороге.

Давид снимает куртку, разувается и проходит. У его ног тут же оказывается Оскар.

Как ни крути, кошки его любили всегда.

Все без исключения.

— Я хотел задать глупый вопрос, как ты себя чувствуешь, — говорит ему отец. — Но, наверное, он действительно глупый.

— Я тоже хотел задать вопрос, — Давид достаёт из кармана джинсов письмо и держит в поднятой и согнутой в локте руке.

Самуил Соломонович тут же опускает голову. Давид выразительно смотрит на него.

— Почему? — тихо произносит он. Отец наконец поднимает на него глаза, и Давид повторяет: — Почему? Зачем? У тебя не было… не было на это никакого права.

— Согласен. Не было.

— Не знаю, о чём ты сейчас подумал, но я имел в виду, что у тебя не было права скрывать! — кажется, Самуил Соломонович хочет что-то сказать, но Давид жестом останавливает его. — Я почти тридцать шесть лет прожил с мыслью о том, что мать меня ненавидела. Да, ты можешь сколько угодно насмехаться над тем, что забавно слышать подобное от взрослого мужчины, но она была моей матерью!

— Давид…

— Чёрт побери, она была моей матерью!

Самуил Соломонович делает примиряющий жест, поднимая обе руки вверх, будто сдающийся в плен солдат.

— Не кричи, пожалуйста, — говорит он. — Тебе действительно нельзя волноваться. Когда Каролина… Карочка сообщила мне, что ты в больнице и у тебя случился сердечный приступ, я сразу понял, что я виноват во всём.

— Да не в том ты виноват! — Давид нервно качает головой. — Я прожил добрую часть детства, всю юность и немалый кусок зрелости с осознанием того, что моя мать — монстр! — на глаза его наворачиваются слёзы. — Она не монстр. Она — святая. И плевать мне на то, как там официально принято в иудаизме относиться к самоубийцам!

Самуил Соломонович подходит к нему почти вплотную.

— Я ничего никому не сказал, — говорит он. — Я скрыл то, что Рахель совершила самоубийство осознанно, а не во время приступа шизофрении. Она заслужила право покоиться рядом со своими родителями, а не на отдельном участке для самоубийц. По канонам иудаизма скрывать подобное — грех, и тебе это прекрасно известно. Как видишь, я тоже человек, а не какое-то собрание… собрание еврейских догм.

— У тебя не было никакого права защищать меня так, — Давид произносит это тихо, но зло. — Ты не сможешь меня переубедить.

Пора заканчивать этот разговор, думает он.

В конце концов, второй сердечный приступ, как ему сказали в больнице, может закончиться уже инфарктом.

И дело не в нём самом.

На себя Давиду плевать.

Он понял это в тот момент, когда пришёл в себя на станции «Площадь Восстания» и перед ним возникло худое бледное встревоженное лицо женщины-фельдшера.

Которую в первые несколько секунд он принял за Альбину Заболоцкую, мачеху Каролины.

Наверное, на внешнее сходство наложилось ещё и то, что Альбина — тоже фельдшер скорой помощи.

На себя ему плевать — но он скорее позволит отрезать себе руку, ногу или даже член, чем огорчит Каролину.

Он уже и так от души напортачил.

— Ты прав, — отвечает ему отец, и Давид тут же быстро кивает в ответ.

— Детям в школе я обычно в подобных ситуациях говорю «больше так не делай», — горько усмехается он. — Что сказать тебе, я, честно, не знаю, папа.

Давид подходит к двери и быстро, нервно одевается.

Он уже поворачивается было, чтобы уйти, но, повинуясь какому-то внезапному порыву, останавливается в дверях.

— Кара очень к тебе привязалась, — говорит он. — Я хочу, чтобы ты знал: я не против того, чтобы вы общались.

— Как она? — тихо спрашивает Самуил Соломонович. Давид пожимает плечами.

— Позавчера в декрет ушла. Как раз в день, когда меня выписали. Думал, что она будет скучать по работе, — ведь она ей фанатично предана. Но, кажется, она рада, что теперь сможет присматривать за мной после выписки. От этого я чувствую себя инвалидом, — он усмехается, но тут же в сердцах отмахивается. — Позвони ей, она будет рада.

— Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить, — говорит Самуил Соломонович, не сводя с него взгляда.

Давид оборачивается.

— Мне бы очень хотелось этого, папа, — говорит он. — Но я не могу обещать.

Самуил Соломонович быстро кивает.

— Иди, — говорит он. — Тебе нельзя волноваться, — и, когда Давид уже открывает дверь, тихо добавляет: — Принимай таблетки, пожалуйста. Я тебя знаю. Тебе всегда было плевать на назначения врачей.

— Я живу с врачом, папа, — отвечает Давид. И внезапно для самого себя добавляет: — Не переживай за меня.

Он перешагивает через порог и закрывает за собой дверь.

Когда он выходит во двор, ему отчего-то кажется, что отец смотрит на него из окна.

Но он живёт на восьмом этаже, и Давид не может его разглядеть.

Должно быть, кот Оскар смотрит из окна тоже.

Поначалу он не может понять, где находится, но внезапно ощущает его.

Этот запах.

Запах, который невозможно перепутать ни с чем.

Запах метро.

Нет, не так.

Смрад метро.

Он всегда его ненавидел, этот смрад.

Вокруг темно.

Смрад усиливается.

Не горит ни один светильник, и он даже не может понять, на какой станции находится.

Не может, но где-то в глубине души уже догадывается…

…и вдруг светильники загораются. Резко.

И он понимает, что был прав.

Конечно же.

«Площадь Восстания».

Перед ним — её глубокие арочные потолки, напоминающие лабиринт.

Людей нет. Поездов тоже.

Вокруг тишина.

Тишина — и смрад.

И в этот момент слышится глухой стук каблуков.

Он хочет оглянуться, уже понимая, кого сейчас увидит…

…и, когда наконец, оборачивается, она действительно стоит перед ним.

На ней то самое платье.

Чёрное, в белый горошек.

— Мама… — тихо произносит он, но своего голоса не слышит.

Она протягивает руку и касается его лица.

Её пальцы холодные, но его это не пугает.

Он понимает, что так и должно быть.

— Мой маленький царь Давид, — говорит она, и её голос он слышит прекрасно, в отличие от своего собственного.

— Прости меня! — почти выкрикивает он, но голос по-прежнему будто теряется где-то в недрах тоннеля. — Прости, пожалуйста, прости! Я был таким… таким дураком!

Она качает головой:

— Это ты меня прости. Я так хотела… хотела защитить тебя…

По её неживым щекам катятся слёзы. Он протягивает руку, чтобы утереть их.

Они такие холодные, что, кажется, вот-вот превратятся в лёд.

— Мама… — голос срывается, но, кажется, теперь он слышит его наконец. — Мама… я…