Говорить о родителях Давид не любит, это Павел тоже заметил, потому что старался понимать. За всё время, что они дружат, Павел успел узнать лишь то, что мать Давида давно умерла, а отец — нотариус по профессии, зовут его Самуил Соломонович, и, несмотря на преклонный возраст, он всё ещё работает, даже не думая выходить на пенсию.

Евреи всегда работают, пока их не вынесут вперёд ногами. Так Давид сказал.

Павел догадывался, что с отцом Давид не слишком близок, но никогда не спрашивал его об этом.

Более-менее охотно Давид рассказывал лишь о покойном дедушке, профессоре психиатрии Аврааме Мошевиче Вайсмане. Он даже обмолвился, что после смерти деда взял его фамилию.

Павлу подумалось, что, должно быть, отца Давида расстроило и обидело такое решение. Но спрашивать об этом он не стал.

Потому, когда в один прекрасный день Давид выдал ему целую тираду о гибели матери, вплоть до мельчайших подробностей, Павла это очень удивило.

До этого случая он слышал от друга только что-то вроде «она умерла, когда мне было девять».

Павел всеми силами старался не показывать удивления. Он просто сидел и слушал, а Давид отчего-то разозлился, выдал, что ему, Павлу, явно на это «насрать», а то бы он-де «хоть как-то да реагировал».

После этого он замолчал и о матери больше не рассказывал. Павел боялся, что они сейчас рассорятся, но этого не произошло: через пару дней Давид объявился в прекрасном расположении духа.

Однако о матери он больше никогда не говорил. Это Павел тоже заметил.

Сейчас же Давид интересуется, помнит ли Павел про его «глюки в детстве», и Павел вынужден что-то ответить.

Он не знает, как ответить правильно. Сказать «да»? «Да, помню»? «Конечно, помню»?

А, может быть, снова спросить, что случилось?

Не найдя верного ответа, он кивает. К счастью, Давид сегодня не настроен на это обижаться.

— По-моему, у меня началось то, что было в детстве, — говорит он наконец, и Павел тут же напрягается внутренне, а Давид продолжает: — Она снится мне в мерзких, ужасных снах, эта… — он обрывает фразу, но Павел прекрасно знает, какое слово его друг хотел сказать.

Он хотел сказать «эта дура».

Именно так Давид называл мать в тот злополучный день, когда его прорвало и он выдал Павлу эту историю.

За весь свой рассказ он ни разу не назвал её ни «мать», ни «мама».

Он говорил «эта дура».

Павла это, помнится, очень покоробило, но он не стал сообщать об этом Давиду.

Наверное, он скорее умер бы, чем позволил себе какие-либо комментарии касательно этой истории.

И не только потому, что не хотел задевать Давида, а ещё и потому, что сама история была гадкой, ужасной, по-настоящему страшной.

Раньше Павлу вообще казалось, что подобные вещи происходят только в художественных фильмах, а именно — в психологических триллерах.

Мать Давида страдала тяжёлой формой шизофрении. В голове она слышала голоса. Эти голоса ненавидели маленького Давида, они внушали его матери — «этой дуре» — что это не её сын, точнее — не её настоящий сын. Они говорили, что сын — на самом деле нечеловеческое отродье, вместилище демонов или что-то в этом роде. Пару раз она пыталась причинить ему вред, а затем её заперли в психушку. Иногда её выпускали, но голоса возвращались, и её забирали обратно.

А потом, в очередной раз вернувшись из больницы, она вышла из дома и спустилась в метро.

Давид что-то говорит, и Павел вынужден переспросить.

— Я спросил, ты меня слушаешь? — повторяет Давид.

— Извини. Ты сказал, что тебе снится мать.

— Да, притом в разных снах по-разному. Я в них то взрослый, то снова маленький, а она всякий раз пытается меня придушить, чаще всего — подушкой, — он нервно усмехается, но Павлу совсем не смешно.

— Давно это у тебя? — спрашивает он.

Давид пожимает плечами:

— С месяц или около того.

— Она хотя бы… не разговаривает с тобой? — робко интересуется Павел, и Давид тут же хмурится.

— Если ты про слуховые галлюцинации, то их нет, — отвечает он. — Правда было кое-что странное… сегодня.

— Что именно?

— Я потому и сказал, что, кажется, у меня съезжает крыша. Сегодня я видел её в метро.

— Она что-то тебе говорила?

— В том и дело, что нет. Зашла в соседний вагон, проехала там несколько остановок и вышла. Притом, угадай, на какой станции.

И тут Павел внезапно вспоминает, о какой станции Давид говорил тогда.

Это была «Площадь Восстания».

Первая линия, красная ветка.

Он тихо произносит своё предположение вслух, и Давид обречённо кивает.

— Прыгать опять пошла, — спокойно произносит он.

Настолько спокойно, что это пугает.

— На ней даже платье было то самое, — говорит Давид и добавляет: — Чёрное в белый горошек.

И в этот момент Павел понимает, что на месте Давида, наверное, сразу бы поседел.

[1] Мурино — город в Ленинградской области, граничащий с КАДом.

[2] Улица в Василеостровском районе Санкт-Петербурга, расположенная на Васильевском острове у Смоленского православного кладбища.

В поле деревце одно

Грустное томится,

И с ветвей его давно

Разлетелись птицы…

Ему лет пять. Может, шесть. Он понимает, это, потому что мама ещё…

…нормальная.

Она мама.

А не эта дура.

— Мам… — тихо говорит он, и она тут же прикладывает палец к его губам:

— Тс-с-с.

Вот что, мама, я решил,

Только ты позволь мне:

Здесь на ветке буду жить

Птицею привольной…

— Это твои слова, Давид!

Он кивает. Да, конечно, это его слова. Это он должен обращаться к маме, но сейчас мама поёт колыбельную…

— Птицею привольной… — задумчиво повторяет мать.

И тут её лицо меняется.

Откуда ни возьмись в её руках появляется подушка.

— Не бывать тебе птицею привольной, — злобно ухмыляясь, говорит она. — Никогда, никогда, никогда!

И он уже знает, что будет дальше.

Он смотрит не отрываясь в глаза матери и видит страшное.

Они превращаются в пуговицы.

Нашитые пуговицы, будто у тряпичной куклы.

А из стежков сочится кровь.

Давид резко садится на постели. Кажется, он задевает кошку — потому что та, недовольно мяукнув, спрыгивает с дивана.

— Прости, — бормочет он. — Я не хотел. Просто… срань какая-то приснилась.

О том, что срань всё последнее время снится ему снова и снова, Давид предпочитает кошке не сообщать.

Прокрутив в голове сон, он усмехается в темноте.

Глаза-пуговицы. Ну, конечно.

«Коралина в стране кошмаров». Дети в интернате, где он работает, смотрели этот мультфильм, снятый по повести Нила Геймана, на внеурочных занятиях. Флешку с фильмом притащила педагог-психолог, приятная молодая женщина по имени Ирина (отчества её Давид отчего-то не мог запомнить, как ни силился). Это было её, Ирины, занятие, но ей нужно было срочно отлучиться к стоматологу, и она попросила Давида подменить её.

В интернате он работает социальным педагогом — должность, от которой педагогические работники традиционно шарахаются, но Давиду эта работа отчего-то легко даётся. Он моментально находит общий язык со всеми этими детьми из неблагополучных семей, сиротами и прочими «трудными».

С таким талантом остаться на своей законной должности учителя русского языка и литературы было без вариантов.

Однако руководство его ценит.

Настолько — что даже старается не тревожить по субботам.

Суббота — это святое.

Но визит Ирины к стоматологу был запланирован на пятницу, а не субботу, во вполне себе рабочий день, так что Давиду — простите, Давиду Самуиловичу — пришлось вместо неё смотреть с детьми злосчастную «Коралину».

Детям нравилось, а сам Давид поначалу особо не вникал.

Гораздо больше его как филолога интересовал вопрос, почему «Коралина», а не «Каролина».

Пока его внимание не привлекли глаза-пуговицы.

Он внимательно обвёл взглядом лица детей.

И с удивлением обнаружил, что, кажется, в этой комнате глаза-пуговицы напугали только его.