— Да. Очень.

— Значит, вам следует непременно заказать его и сегодня тоже.

— Хорошо, — тут же соглашается Каролина.

— Кстати, — Самуил Соломонович вытирает губы салфеткой. — Если вдруг ваша собака не поладит с кошками Давида — думаю, вы уже успели понять, насколько это своенравные дамы! — вы можете привезти её мне, — он улыбается уголками губ. — Я давно мечтал о собаке, я вам говорил. А мой кот — ярко выраженный флегматик. Порой мне кажется, что он поладил бы даже с крокодилом — не то что с собакой.

— Вы сейчас напомнили мне о том, что я должна вам деньги, — смеётся Каролина.

— Нет-нет, что вы, даже думать забудьте. Не обижайте меня так. Вы мне ничего не должны.

— Я вам не мешаю? — интересуется Давид, делая глоток вина.

Отец поворачивается к нему.

— Ты просто выпал из диалога, — говорит он. — А я как раз хотел спросить тебя о том, как же вы с Каролиной решили назвать моего будущего внука или внучку. Какие варианты имён у вас? Мне очень интересно!

— Давид хочет назвать нашего ребёнка еврейским именем, — говорит Каролина. — Я не против. Может быть, вы сами выберете имя для внука?

— Шутите? Да ни за что! — восклицает Самуил Соломонович. — Он же меня потом живьём сожрёт — и поминай как звали. Так что нет уж, я на такую высокую честь не претендую. Пускай мой сын решает — разумеется, вместе с вами, Каролиночка. Кстати, вы хотите мальчика или девочку?

Давид залпом осушает бокал.

Каролина отвечает, что хочет мальчика.

Давид злорадно думает, что хочет девочку. Более того — он отчего-то уверен, что у них родится именно девочка.

Хватит беситься, идиот.

Она понравилась ему.

Ему даже плевать на то, что она не еврейка.

Хватит беситься, будто обиженный ребёнок, которому не хватило отцовского внимания!

Он берёт себя в руки — силой, будто барон Мюнхгаузен, вытаскивающий себя за волосы из болота.

Как ни странно, у него получается.

И дальше диалог продолжается уже втроём.

Что-то внутри него продолжает мерзко свербеть, но Давид затыкает это противное чувство.

Изо всех сил.

— Ты понравилась ему, — усмехается она, едва они переступают порог её квартиры.

Она хмурится:

— Ты этим… недоволен?

Он обнимает её и утыкается в её плечо.

— Конечно, нет. Прости. Прости. Просто он… он никогда не говорил и не говорит со мной так, как сегодня говорил с тобой.

Она легко отстраняет его от себя:

— Господи, Дав, ты ревнуешь? Ты ревнуешь ко мне своего отца?

Он тихо смеётся:

— Ты сейчас решишь, что мне нужно возобновить терапию, и в очередной раз направишь меня к какому-нибудь Василию Ивановичу Пупкину, доктору психиатрии.

Она качает головой:

— Терапию прерывать тебе уж точно не следовало. Но это я виновата.

Он крепко сжимает её руку:

— Не говори так.

Ему вдруг становится подозрительно легко. Все плохие мысли отпускают, и он решается сказать ей то, что хотел сказать с самого утра.

А если быть точным — со вчерашнего вечера.

— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне, — тихо, но уверенно говорит он. — В ближайшее время.

Она качает головой:

— Вроде бы мы уже это обсуждали, я перееду к тебе через месяц, после того как…

— Нет. Сейчас.

Она внимательно смотрит на него:

— Что такое, Дав?

Он молчит. Смотрит куда-то в стену. Затем снова переводит взгляд на неё.

— Твоя работа — в моём районе. Обе твои работы. Тебе лучше будет жить здесь, со мной. Я не хочу, чтобы каждый день ты каталась в этом грёбаном метро, — говорит он. И, продолжая смотреть в её глаза, заканчивает: — Я его боюсь.

Какое-то время она молчит, не зная, что ответить.

Молчит — потому что понимает.

Она понимает, почему он боится метро.

Он крепко держит её за руку, и она наконец поднимает на него глаза.

— Хорошо, я перееду к тебе на этих выходных, — говорит она. После чего добавляет: — В шаббат, если так тебе будет приятнее. Только я не знаю, как мне перевезти Джейн. Сам понимаешь, не все таксисты соглашаются везти большую собаку, пускай даже и в наморднике…

Он сжимает руку ещё сильнее.

— Я знаю, кого об этом можно попросить, — отвечает он.

Кажется, она понимает, кого он имеет в виду.

И понимает правильно.

Паша работает в такси по субботам.

Он всегда работает по субботам — несмотря на то, что он, Давид, время от времени говорит, что такими темпами Паша помрёт быстрее, чем выплатит эту злосчастную ипотеку.

— Заодно познакомлю тебя кое с кем, — говорит он, и она тут же кивает в ответ:

— С радостью.

В этот момент ему очень хочется сказать ей, что у них будет дочь, а не сын, и он-де в этом уверен.

Но вслух он ничего не говорит.

Он открывает дверь своим ключом, разувается и проходит в кухню.

В кухне горит свет. Значит, Каролина тоже там.

Он проходит — отчего-то молча.

Кажется, входная дверь скрипит… С чего бы? Ведь он точно помнит, что плотно её закрыл.

Каролина действительно в кухне. Но она не одна.

Рядом с ней стоит она.

Она смотрит на Давида, и рот её начинает растягиваться в улыбке.

Вместо глаз у неё пуговицы… то есть — не совсем пуговицы.

То пуговицы, то не пуговицы.

Они как будто…

…мерцают.

Время от времени превращаясь в пустые глазницы.

— Ты вовремя, сынок, — говорит она. Она улыбается, и улыбка эта — как у ведьмы из детской сказки. — Мы с моей новой дочкой приготовили тебе ужин. Ей ведь так нравится дорадо — я решила, что нужно научить её его готовить, — она наклоняется к Каролине и медленно, как в замедленном кадре из кинофильма, целует её в щёку. — Правда, Карочка?

Каролина молча кивает.

Она похожа не то на зомби, не то на куклу.

— Твой отец говорит неправильно, — продолжает она. Глаза её снова мерцают — вот сейчас они выглядят как пустые глазницы. — Он говорит «Каролиночка», но правильно будет «Карочка» — ведь именно так её называют близкие. И ты тоже так её зовёшь, — она усмехается. — Карочка. Карочка небесная.

— Отойди от неё, — тихо говорит он. Но голоса своего отчего-то не слышит.

— Ну почему же? — она вперивает в его лицо свои жуткие пустые глазницы. — Теперь мы заживём одной дружной семьёй. Я, ты и Карочка небесная. Она ведь уже почти член нашей семьи… моей семьи, — она подходит к нему вплотную и хватает его за руку. — Ведь это ты притащил её в мою семью. Эту мерзкую маленькую шлюху, которая раздвинула перед тобой ноги в первый же день прямо у входной двери. Эта дрянь даже моё платье стащила! Моё последнее платье!

— Это не твоё платье, — говорит он. Теперь он уже слышит свой голос. — Не твоё платье, не твой дом и не твоя семья. Убирайся.

— Здесь всё моёёёёёёё, — отвечает она мерзким отвратительным скрипучим голосом. — Всегда было моим. И будет, — она приближает своё лицо к его. От неё пахнем тленом. — Ikh vel zi nemen tsu mayn ort. Aun mir veln trogn aundzer pasik dresiz tsuzamen. Uoy tsviling shvester[1].

Он отшатывается. Он хочет закричать, но не может, а она тем временем заканчивает:

— Ikh vel oykh nemen deyn bastard[2].

Он снова пытается закричать. И снова не выходит.

Она наклоняется к Каролине. Из её челюстей откуда ни возьмись выдвигаются длинные, жёлтые гнилые зубы.

Она улыбается ему, подмигивает — и с хрустом вгрызается в её шею.

И в этот момент Давид видит, что чуть поодаль, возле окна стоит дедушка.

Он одет в чёрный траурный костюм.

И у него зашит рот.

И тут Давид наконец-то начинает кричать.

— Давид!

Он резко вскакивает на постели, не понимая, где он и что с ним.

Она трясёт его за плечо… Каролина…

Или она?

— Кара… — заплетающимся языком произносит он. — Кара… господи… это точно ты? Это ты или это она?

— Давид, всё хорошо. Это был сон.

Он встряхивает головой:

— О чёрт…

— Что там было? — встревожено спрашивает Каролина. — Ты так кричал…

Он роняет голову на руки, всё ещё не в силах поверить, что это сон и он закончился.