И, как только заканчивается лекция по философии, я снова вру. Соня смотрит на меня широко распахнутыми глазами, когда я ухожу с занятий, сославшись на внезапно разболевшуюся голову.

***

Иду по уже знакомой тропинке через лесопосадку. За спиной рюкзак с тетрадями, в нём таблетки из аптеки, а в руках крепко сжат телефон. Ну и кто назовет меня рассудительной?

И эта дорожка уже кажется привычной. Теперь не так страшно, и даже слышно, как где-то в кустах щебечут птички.

Пятнадцать минут от остановки, и я уже замечаю знакомые очертания чёрной иномарки. А в распахнутых воротах стоит Пахом. Вокруг него на земле разложены инструменты, а сам он, пыхтя зажатой во рту сигаретой, усердно ковыряется отвёрткой в замке.

Амбал замечает меня, лишь когда я останавливаюсь в нескольких метрах от машины Тимура и слегка прокашливаюсь. Обернувшись, он оглядывает меня с ног до головы. Вытаскивает сигарету изо рта, выпускает клубы серо-белого дыма и взглядом указывает себе за плечо:

— Проходи.

Без лишних вопросов я проскальзываю мимо Пахома в гараж. И даже от сердца немного отлегает. Если Пахом так спокойно занят своими делами, значит с Тимуром ещё ничего плохого случиться не успело.

Дорогу к той каморке прохожу на с каждым шагом становящихся всё более ватными ногах. И, прежде чем войти в дверь, я прислушиваюсь: за ней тишина. Глубоко вдыхаю спёртый воздух, толкаю железное полотно и делаю осторожный шаг вперёд.

По каморке разлетается едкий скрип петель, а я замираю у порога. За несколько часов моего отсутствия здесь ничего не изменилось: старый стол в углу, тусклая люминесцентная лампа на потолке и облезлый диван, на котором лежит Тимур. Его по-прежнему голый торс наполовину прикрыт потрёпанным пледом. Одна рука закинута за голову, вторая согнута и прикрывает лицо. Кажется, Тимура больше не трясёт от боли.

Я ощущаю какое-то облегчение, когда замечаю, как его грудная клетка, расписанная тату-линиями, плавно вздымается. И заодно чувствую прилив смущения. Всё-таки сейчас я нагло пялюсь на полуголое тело Горина.

— Чего замер у порога? — не сдвинувшись ни на йоту, произносит Тимур.

Догадываюсь, что меня приняли за зашедшего в каморку Пахома. Поэтому отвечаю на его вопрос неуверенным:

— Привет.

От моего голоса по Тимуру как ток пропускают. Он вздрагивает и сразу же принимает сидячее положение. Все кровавые следы с его до сих пор немного отёкшего лица исчезли, остались лишь несколько заметных ссадин на щеке, подбородке и слегка припухшей нижней губе. Только глаза всё ещё красные.

— Ты?

— Я, — говорю спокойно и так же снимаю рюкзак с плеча, кладу на его стул и достаю таблетки.— Принесла лекарства.

— Я не просил.

— Меня попросили. Как самочувствие? — интересуюсь, намеренно игнорируя недовольный тон Тимура и его взгляд, направленный точно на меня. Не чувствовать его тяжесть, от которой неожиданно потеют мои ладони, невозможно.

— Нормально, — чеканит Тимур.

Аккуратно выложив все блистеры и упаковки на стол, замечаю лежащий на нём его телефон. Вот чёрт!

— Я забыла тебе сказать, — оборачиваюсь к Горину и виновато жму плечами. — Твой отец вчера звонил уже поздно ночью. Видимо, искал тебя и…

— Ты лазила в моем телефоне? — жёстко обрывает меня Тимур, а лицо его каменеет.

— Нет, — сразу же отрицательно машу головой. — Я видела от него пропущенный на экране твоего телефона. Родители же переживают.

И стоит мне только заикнуться об этом — в глазах Тимура словно молния мелькает. Вижу, как напрягается чёткая линия его челюсти, а желваки дёргаются.

— Принесла что хотела? Теперь вали, — шипит он сквозь зубы.

Это выходит у него так озлобленно и ядовито, что его слова слишком ощутимо бьют по мне. Я застываю напротив Горина и просто хлопаю глазами.

— Что?

— Что слышала.

Ощущаю, как противно свербит в носу, а в глазах жжёт. И в лёгких как-то сразу становится меньше воздуха. Кажется, я опять собираюсь расплакаться. Второй раз за день перед этой хамской рожей? Это слишком. Тимур и хорошие манеры — это понятия, друг друга исключающие, но всему же должен быть предел.

Рывком закидываю рюкзак обратно на плечо и резко разворачиваюсь к двери. Делаю один широкий шаг к выходу, но на этом всё.

Торможу перед дверью. Будто бы я на поводке, и любой мой шаг из этой каморки меня задушит. Сделает мою обиду моей же удавкой, потому что сейчас во мне ничего другого больше и нет.

Я вдруг чётко понимаю: если уйду, не высказав ничего Тимуру, то буду всю жизнь об этом жалеть.

Снова поворачиваюсь к этому хамлу и уверенно произношу:

— А ты ничего мне сказать не хочешь?

Тимур реагирует на мой вопрос своим привычным приподниманием правой брови:

— Например?

— Например: спасибо, Аня, что не дала мне сдохнуть там, под кустом, — одним махом слетает с моего языка.

— А я не звал тебя на помощь, — Тимур склоняет голову, а вялая ухмылка касается его губ. — Это был твой выбор.

Смотрю на него, и стук сердца нарастает в груди. Передо мной сидит человек, который буквально вчера ползал на карачках под кустами, а я на своём горбу тащила это тело почти без сознания, чтобы оно никуда не вляпалось, чтобы не дай бог ничего страшного не случилось. Не сняла это всё на видео, не слила в сеть с каким-нибудь провокационным заголовком. Выслушала гадость в лицо, а потом отвезла его в место, в которое меньше всего хотелось бы возвращаться. Прогуляла пары, потратила свою и без того скромную стипендию на лекарства. А что в ответ? Да, я сама решила так поступить, но чёрт возьми! Неужели эта бритая башка настолько отбитая, что в ней нет и капли человечности? И, наверное, не так уж Тимуру было плохо, если он находит в себе силы говорить гадости.

— Да что с тобой не так? — я не выдерживаю. Слова сплошным потоком вылетают из моего рта без фильтра. — Ты умеешь нормально общаться? Или ты со всеми так? Ведёшь себя как мудак. Ходишь по университету весь такой расфуфыренный: смотрите, какой я крутой! А в боях ты участвуешь потому, что…

Внезапно Тимур поднимается с кушетки. Босой, в странных широких штанах, подкатанных почти до колена, он надвигается прямо на меня. В упор смотрит так, что я неосознанно отхожу назад, пока не подпираю пятой точкой угол стола. Тимур засовывает руки в карманы и становится напротив так близко, что я опять дышу парами ещё не выветрившегося перегара. И вся моя бравада куда-то девается. Говорить всё, что думаю, внезапно пропадает желание. Замолкаю под натиском прямого и пронизывающего взгляда.

— Договаривай. Я слушаю, — Тимур хмыкает мне в лицо.

И всё то едкое, что так хотелось высказать в его охамевшую рожу, превращается в какое-то глупое прошение:

— Ты бы мог просто из вежливости сказать мне «спасибо». И язык твой не отвалится, — говорю тихо, смотря прямо в зелёно-карие зрачки Тимура, окружённые красными нитями лопнувших капилляров. А в глубине его глаз ничего, кроме холода. И этот холод заставляет моё сердце стучать быстрее.

— Спасибо, — летит хриплое с разбитых губ Тимура.

Его «спасибо» такое колючее, неуютное. Всё, что я слышу в его благодарности, — это одолжение. Оно комом становится у меня в горле. Мне приходится протолкнуть это в себя, чтобы сдавленно ответить Горину:

— Пожалуйста.

А дальше мы так и стоим друг напротив друга, сцепившись взглядами. Не двигаемся ни он, ни я. Воздух между нами словно электризуется. Я чётко ощущаю, как каждый волосок на моих руках приподнимается, пуская мурашки по коже.

Чувствую, что должна увести взгляд, но продолжаю смотреть в лицо Тимуру. И вдруг замечаю несколько родинок у той самой брови с выбритым уголком; крохотный, давно побелевший шрам на скуле; вижу, как раздуваются широкие ноздри при каждом вдохе и пробивающуюся тёмную щетину на подбородке.

А ещё вижу, как нервно дёргается кадык на крепкой шее с татуировками, и слышу слишком шумный выдох Тимура. Я сама не понимаю зачем, но скольжу взглядом ещё ниже… По узорам чёрных линий, идущих от шеи к рельефу его груди. Они складываются в непонятную мне надпись, кажется, на латыни. Но прочитать не успеваю…