Движение «южных» евразийских цивилизаций от Китая – одной из древнейших цивилизаций на Земле – до Рима – самой «молодой» культуры в этом движении цивилизационного процесса – понятно (ср. в связи с этим распространенное в древности и средневековье представление о пространственном перемещении цивилизации с востока на запад в каждую последующую историческую эпоху, ср.: Райт, 210–211).

Кельты, в свою очередь, были первыми из северных соседей Рима, с которыми римляне столкнулись в своем колонизационном движении на северо-запад Европы. Кельты и составляли древнейшее население Северо-Западной Европы, чья территория простиралась от Дуная до Ирландии, и чьих набегов страшились даже жители Греции и Малой Азии. Позже в Европе появились, выйдя с берегов Балтики, германские племена, оттеснив кельтов на запад. Еще позже на историческую арену выходят славяне, которые только в VI в. своим завоеванием Балкан заставили говорить о себе весь Средиземноморский мир. Примерно тогда же в свет большой истории попадают финно-угорские народы. Древние тюрки и монголы стали известны китайским авторам уже начиная с III в. до н. э., когда они начали тревожить северные границы Поднебесной, в первые века н. э. они достигли в своем движении Европы и затем на протяжении всех средних веков играли значительную роль в хозяйственно-политической и культурной жизни Северной и Центральной Азии. В конце I части мы возвращаемся через север на Дальний Восток, откуда и начинали движение.

При изложении материала возникали определенные сложности в его структурировании и изложении. В одних случаях приходилось исследовать ориентацию этноса, например, древних китайцев, египтян, греков, кельтов и т. д., с другой стороны, – мощные ориентационные системы, выработанные мировыми религиями (буддизмом, христианством и исламом) и регламентирующие многие стороны сакральной и светской жизни и деятельности человека. Но такие мировые религии являются мульти- и интернациональными и не сводимы к определенному этносу.

Сложность состояла, таким образом, в рядоположении рассказа о национальных ориентационных системах и ориентациях великих интернациональных религий. В результате может сложиться впечатление, что, например, христианство, сменив греко-римское язычество, установило одну универсальную для всех европейских христианских народов ориентацию (что во многом и справедливо). Поскольку эта ориентация по своим параметрам и значению для сакральной жизни человека сопоставима с ориентацией одного дохристианского народа, например, римлян, то и в книге они заняли соседние места, что для теперешнего этапа работы над темой, вероятно, оправдано.

При этом я, конечно, отдаю себе отчет, что под «Христианством» скрываются многочисленные народы и культуры со своими дохристианскими ориентационными навыками, которые весьма живучи (особенно в быту и суевериях) на протяжении многих столетий (то же относится к буддизму и исламу). Но на данном этапе работы пришлось сознательно ограничиться исследованием парадигматических нормативных принципов ориентации, свойственных сакральной жизни того или иного общества, той или иной мифологии, религиозной системы. Хорошо известно, что «научное метаописание, а тем более культурно-историческая реконструкция неизбежно сосредоточивают внимание на системном начале в явлении, оставляя внесистемные элементы на периферии и ни в коей мере не исчерпывая их» (Раевский, Модель, 13).

Читатель заметит также, что, описывая ориентационные принципы одной культуры, я часто оперирую весьма разновременными источниками: так, скажем, для Китая археологические сведения о погребальном обряде культуры яншао III тыс. до н. э. соседствуют с описаниями китайских кладбищ путешественниками XIX в. Оправданием мне служит то обстоятельство, что ориентационные привычки являются, по-видимому, одним из наиболее консервативных элементов традиционной культуры, который сохраняется веками (а в случае с Китаем мы имеем к тому же ярчайший пример консервативности самой культуры).

В заключение отмечу большое значение изучения ориентационных принципов у разных народов в сравнительно-историческом плане, особенно с точки зрения возможных влияний и заимствований. В этом смысле особенно важными оказываются вопросы, живо дебатирующиеся в научной литературе, например, о том, насколько северная ориентация греков обязана своим происхождением ближневосточному (в частности, вавилонскому) влиянию; или в какой степени римляне восприняли этрусские, греческие и египетские (по Фротингему) ориентационные принципы; или, как связана восточная ориентация у христиан с ветхозаветной ориентацией и т. д. Так, например, тезис Хуисмана о том, что южную ориентацию египтян переняли все средиземноморские культуры, встретил резкую критику Познера (см.: Huisman, 98; Posener, 70).

Важен вопрос о цветовой символике стран света у тюркских народов, о степени их соответствия китайской и воздействия на европейскую (особенно славянскую) ориентацию. Так, может оказаться, что Белоруссия означает просто «Западная Руссия», если согласиться, что белый цвет символизировал запад (так было у китайцев и тюрков, которые через татар повлияли на топонимию Восточной Европы).

Исследование истории обозначения стран света у отдельных народов может пролить свет и на миграции древних народов. Как писал О. Н. Трубачев, «центр ориентации (народа. – А. П.) влиял на формирование стран света в разных языках, и обратно, – праистория самих названий подсказывает нам ход древней миграции соответствующего этноса» (Трубачев, Славянские этнонимы, 49).

Культурологическое значение ориентации ярко демонстрирует также тот факт, что перенесение пророком Мохаммедом киблы с Иерусалима на Мекку символизировало окончательный разрыв ислама с иудаизмом и формирование новой, вполне оригинальной религии (см.: Nissen, Orientation, 395–396; Schedl, 185–204).

Читатель увидит, что многие положения и выводы работы носят весьма гипотетический характер, что часто связано с недостаточностью источниковой базы в некоторых культурах. Но вместе с К. Леви-Строссом я считаю, что «отрицание фактов вследствие их предполагаемой непостижимости гораздо более бесплодно с точки зрения прогресса познания, чем построение гипотез; если они даже и неприемлемы, то ошибки как раз порождают критику и поиски, которые когда-нибудь позволят их преодолеть» (Леви-Стросс, Структурная антропология, 220–221). Поддержкой мне является также тот факт, что в последнее время наблюдается усиление интереса к проблемам ориентации по странам света в древних культурах Евразии (см. работы Т. Н. Джаксон, А. Голана, А. В. Лушниковой и др.).

Завершая Введение, отошлю читателя к приведенным в эпиграфе к Введению словам А. Я. Гуревича, которые прямо относятся к нашей проблематике.

Это высказывание иллюстрирует, с какого рода трудностями столкнулся автор при написании этой книги, пытаясь на нескольких страницах представить картину пространственной ориентации целой цивилизации (скажем, Китая), на что по сути каждый раз требуется отдельная толстая книга – ведь надо показать системы ориентации в пространстве и в различные эпохи, и в разных философских школах, и в различных сферах, и даже у «отдельных индивидов». С необходимостью приходилось огрублять и генерализировать, выявляя общие типологические черты каждой цивилизации.

Я надеюсь, что и в таком виде книга принесет некоторую пользу и, может быть, подвигнет последующих исследователей – специалистов-историков – на создание монографических работ по отдельным культурам. Короче – feci, quod potui, faciant meliora potentes!