Такие помосты предназначены для стрельбы крупного и опасного зверя, способного подмять, покалечить охотника. Разумеется, ставят их не где попало, в расчете на то, что на охотничий помост случайно наскочит лось или медведь. Где-то неподалеку от найденного дятловцами непременно была звериная тропа, ведущая либо к водопою, к Ауспии, либо к солонцу, естественному или искусственному.

А еще из наличия лабаза следует, что манси кривили душой, когда в один голос твердили на допросах: место, где погибли дятловцы, ну вот совершенно им, манси, не интересно ни для охоты, ни для оленеводства.

Илл. 14. Другой тип лабаза, охотничий, для стрельбы крупного и опасного зверя. Найден дятловцами в лесистой долине Ауспии, когда до места их последней стоянки оставались считанные километры. Что бы ни утверждали на допросах манси, но те места они для охоты использовали, причем активно. Затеси с тамгами свидетельствуют о том же самом.

Склон горы, где стояла палатка, — да, для охоты не интересен (хотя олени там корм найдут, не голый камень под снегом). Любой охотник, посмотрев на фото Мертвой горы, сделанное летом, уверенно скажет: искать здесь дичь смысла нет. На таком склоне могли бы пастись горные бараны, но на северном Урале они не водятся. И кабарожки не водятся. На склоне не могут кормиться даже выводки белой куропатки, видовой состав растительности не тот. Разве что заяц может устроить лежку, но чуть ниже, поближе к границе мелколесья. Однако ради такой заурядной дичи никто не потащится за десятки километров от дома, а ближайшая мансийская юрта стояла километрах в сорока от перевала. (Слово «юрта» может многих сбить с толку: сразу представляется круглый войлочный шатер, как у степняков — казахов или монголов. Мансийская юрта совсем иная: это деревянный сруб с крышей из дерна, более напоминающий русскую избу, чем жилища обитателей безлесной степи.)

Илл. 15. Склон Мертвой горы осенью, наши дни. Дичь здесь охотник искать не будет. Здесь есть корм для копытных, но горные бараны и кабарга на Северном Урале не водятся, дикие олени встречаются в исчезающих количествах, а может, и вообще исчезли после появления вертолетов и возможности охоты с них.

Однако граница охотничьих угодий манси проходила совсем рядом, в паре километров от палатки. Овраги в лесной зоне, спускающиеся к Лозьве и Ауспии, — очень перспективное место для охоты — настоящей, промысловой, той, что для заработка, а не развлечения. Такие овраги всегда захламлены камнями, кучами бурелома, а это идеальные убежища для мелких куньих: хорька, куницы, горностая. Можно повстречать в таких местах и норку, если ручей в овраге течет не только весной, сбрасывая в реку талую воду, а постоянно, и водится в нем какая-нибудь живность. Можно и ондатру (ондатра не коренной вид Северного Урала, она была интродуцирована в местные экотопы в 30-е годы, и к куньим не относится, но добывается вместе с ними, имея сходный образ жизни).

Но главная и самая завидная добыча в таких местах — соболь.

Соболем приуральская тайга (как, впрочем, и любая другая) весьма оскудела к 1959 году, и шкурки его принимались по очень высокой цене (за рубеж, разумеется, продаваясь на порядки дороже).

Выстрелив в белку или куницу и промазав, охотник-промысловик не заморачивался и шел дальше: промахнулся по этой, попаду в другую. Соболь — иное дело. Не добыв зверька сразу, охотник никуда не уходил. Доставал из рюкзака тонкую прочную сеть в несколько десятков метров длиной (т. н. «обмёт»), окружал ею место, где скрылся соболь, и приступал к делу. Выкуривал дымом из норы или изготавливал колотушку (здоровенную толстую жердь с чурбаком на конце) и начинал стучать ею по дереву — если обречённый зверек скрылся в дупле. Известны случаи, когда возня с единственным соболем, перебегавшим от одного убежища к другому внутри окруженного участка, продолжалась два, даже три дня! Потому что соболь не белка, и результат окупал все усилия.

Чтобы наши рассуждения не упрекнули в голословности, приведем несколько цифр. Манси Степан Куриков (мы его уже упоминали и еще о нем вспомним) за три года до дятловской эпопеи добыл за охотничий сезон 20 соболей. Добыл не в одиночку, охотился он со взрослым сыном. Казалось бы, совсем немного за сезон, длящийся полгода, всего-то по десятку шкурок на охотника. Но с этим «немного» оба угодили в передовики, получили премии, удостоились хвалебной статьи в газете «Северная звезда», потому что выполнили план на 200 процентов. Т. е. добыть за сезон пять соболей для промысловика считалось нормальным — не передовик, но и не отстающий.

Для сравнения: белок отец с сыном походя настреляли за тот же срок ни много ни мало — четыре с половиной сотни. Но вовсе не за это Куриковых премировали и чествовали — за сотни безжалостно перебитых белок их разве что гринписовцы линчевали бы, если бы Гринпис к тому времени придумали. Потому что белка — это дешевый мех третьей категории для внутреннего потребления. «На польты для трудящихся, на рабочий кредит», — как говаривал П. П. Шариков, знаток пушной охоты. А соболь — это валюта, это пушистое золото.

Вот что такое в первом приближении соболиная охота.

Так что гулять по чужим охотничьим путикам там, где в ловушки попадался соболь, было крайне вредным для здоровья занятием. Любители таких променадов попросту не возвращались из тайги.

Загадочные мансийские знаки, заинтриговавшие дятловцев, — это своеобразная переписка, своего рода визитные карточки, оставляемые на лыжне или оленьей тропе. Тайга только кажется бескрайней и ничейной — приходи и охоться, где душа пожелала. На самом деле все давно поделено, и в чужие угодья лучше не соваться, а если сунулся, то изволь представиться, объяснить, кто ты такой и что здесь позабыл.

Смысл надписей мог быть примерно таким: «Я, манси Имярек из такого-то рода, проезжаю здесь транзитом, не останавливаясь, так что не стоит, бро, догонять меня по следу и стрелять в спину из карабина».

Или наоборот: «Я манси из такого-то рода, здесь мой охотничий участок, и кто будет здесь бродить без дела, моя-твоя убивать буду».

Угрозы реальные, однако дятловцев никак не касавшиеся. Туристов охотники-промысловики конкурентами не считали. Например, в материалах уголовного дела есть протоколы допросов манси Анямовых — они, два родственника и их однофамилец, охотились, увидели дятловскую лыжню, но интереса не проявили: лыжи узкие — значит, туристы или геологи, вреда от этих чудаков нет, даже польза иногда случается: можно провернуть какой-нибудь удачный бартер.

Иное дело, если бы Анямовым попался след, оставленный нартами либо широкими, камусом подбитыми охотничьими лыжами. По такому следу всенепременно надо пройти, поинтересоваться: кто такой, что здесь делал, какие надписи оставил на своем пути.

Кстати, о роде Анямовых. Среди жителей неоднократно нами упомянутого поселка Вижай до того, как он полностью выгорел от лесного пожара в 2010 году, бродила легенда: якобы в 40-х годах неподалеку — по таежным, конечно, меркам неподалеку — разбился на заросшем лесом склоне горы самолет, перевозивший не то в Вижай, не то в Ивдель золото с дальнего прииска (в годы войны золотые прииски в Ивдельском районе функционировали активно, но после нее позакрывались).

Самолет упал и пропал. Ни слуху, ни духу, ни спасшихся, ни свидетелей аварии. Лишь один охотник-манси знал место падения, якобы случайно натолкнувшись на него в тайге, о чем неоднократно намекал в пьяном виде. Может, и врал, однако боны, выдаваемые в обмен на шлиховое золото, у него всегда водились — причем в количествах умеренных, не вызывавших ненужных подозрений.

А фамилия охотника была Анямов. Такое вот совпадение.

Красивая история, только верить ей нельзя. Это «бродячий сюжет». Похожие байки травят везде, где поблизости добывается золото. На Лене, на Алдане, на Колыме — повсюду якобы падали самолеты либо вертолеты с драгоценным грузом.