— Да уж. Так к чему мы в итоге приходим? К чему пришли вы?

— К тому, что мы имеем кучу неразрешенных вопросов, — ответил Константинов, и впервые за все время беседы Виктор услышал горечь в его голосе. — Почему советские власти в течение тридцати лет держали дело под грифом сверхсекретности? Почему часть документов до сих пор не рассекречена? Почему в течение трех лет после трагедии ее место было запретной зоной? Почему следы обрываются через пятьсот метров от палатки? Что за оранжевые шары летали над Холат-Сяхыл в ту ночь? Почему четверо часов показывают разное время? Все это остается загадкой вот уже пятьдесят лет. И пока министерство обороны, Федеральное космическое агентство и ФСБ не решат обнародовать оставшиеся материалы, мы не сможем продвинуться дальше.

— И все, что у нас остается, — это официальное заключение, что группу Дятлова убила неизвестная сила непреодолимого характера.

— Да. Формулировка, которая отменяет все разумные версии произошедшего. Но что она значит? Является ли она намеренным желанием скрыть правду, которая была известна властям? Или это всего лишь расплывчатая фраза, маскирующая незнание и страх перед тем, что там произошло? Или до сих пор происходит?

Как я понял по рассказу Стругацкого, профессор Константинов склонялся, пусть и с неохотой, к «паранормальной» (назовем это так) версии гибели людей на перевале Дятлова.

Больше всего меня заинтересовало его объяснение загадочного цвета кожи и волос погибших. Хотя сам Стругацкий не полностью седой, для человека его возраста эта седина ненормальна. Первичное общее обследование не выявило у него абсолютно никаких патологий, которые могли бы являться причиной этому, к тому же на фотографии из его личного дела, предоставленного екатеринбургской «Газетой» и переданного мне следователем, у него черные как смоль волосы.

Как бы ни интересовал меня цвет его лица и волос, я решил не спрашивать напрямую, а предоставить Стругацкому возможность самому затронуть этот вопрос в свое время. (Заметьте, я не хотел давить на него, чтобы получить быстрые ответы, хотя и понимал срочность этого дела для следствия; к тому же недавний опыт подсказывал, что, если я начну давить на него, он уйдет в себя и будет молчать, что, конечно же, еще больше затянет процесс.)

После третьей встречи со Стругацким я позвонил главному следователю по этому делу, Станиславу Комару, и спросил, производился ли обыск квартиры профессора Константинова. Следователь оказался очень любезен — ведь он хотел как можно быстрее покончить со всем этим.

— Да, доктор Басков, — ответил он в трубку, — мы тщательно обыскали все помещение.

— Константинов ведь является организатором некоего фонда Дятлова?

— Так точно.

— И вы нашли что-нибудь?

— Не могли бы вы задать более конкретный вопрос?

— Ах да, простите. Я имею в виду материалы о трагедии на перевале Дятлова.

— Понятно. Да, этого было много найдено. В основном письма и документы: газетные вырезки тех лет, записи самого Константинова — целый ворох. Сейчас мы сортируем их в каталог.

— А как насчет материальных предметов — образцы, пробы, металлические фрагменты?

Комар ответил после паузы:

— Да, мы нашли целую коробку с вещами.

— Там был кусок ткани?

— Да, был.

— И у вас есть соображения, что это такое?

— Мы отправили его на экспертизу вместе с металлическими обломками. А почему вы спрашиваете? Вы думаете, это имеет какое-то отношение к вашему освидетельствованию Стругацкого?

— Думаю, да. Можете сделать для меня копию отчета экспертизы, как только он у вас будет?

— Конечно.

— А с Юрием Юдиным вы говорили?

— Да, я лично брал у него показания.

— Он подтвердил тот факт, что Стругацкий приезжал к нему?

— Да, хотя он странный тип.

— Что вы имеете в виду?

Я почувствовал, как на другом конце провода Комар пожал плечами:

— Как вам сказать… зациклен на прошлом. Все только вспоминает и вспоминает — но это обычно для стариков, я полагаю. Однако Стругацкий у него точно был. Сумел настоять, чтобы Юдин принял его. Пригрозил, что не уйдет, пока его не впустят. Но потом оказался довольно вежливым человеком.

Я попросил Комара передавать мне любую информацию касательно прошлого Стругацкого, после чего, поблагодарив его, повесил трубку.

И снова принялся размышлять над показаниями Стругацкого о событиях, приведших к его аресту. Насколько я мог понимать, все совпадало — это был точный отчет о случившемся. Тут я вспомнил о его нежелании рассказать мне о том, как погибли его товарищи в лесу у Холат-Сяхыл. Он совершенно очевидно был напуган, но кем или чем — я понятия не имел. Я подозревал, что наступит момент, когда в его рассказе факты сменятся фантазией. Мне нужно быть очень внимательным, чтоб не пропустить этот момент, после чего и начнется моя настоящая работа. И есть только один способ сделать это: позволить Стругацкому продолжать свой рассказ, позволить ему самому подойти к этой критической точке.

Когда в понедельник утром я зашел к Стругацкому, он спросил меня, как прошли мои выходные. Я был так занят своими мыслями, что слегка растерялся от вопроса.

— Очень хорошо, Виктор, спасибо.

— Рад слышать. У меня тоже.

— Правда? Замечательно.

— И что вы делали? — спросил он.

— Что, простите?

— В выходные.

— К нам приезжала сестра с мужем.

— К нам? Вы женаты?

— Да.

— А как зовут вашу жену?

— Наталья, — ответил я. — Вы сказали, что тоже хорошо провели выходные. Чем занимались?

— Ничем.

— Ничем?

Стругацкий глубоко вздохнул — скорее с удовлетворением, чем с разочарованием. Хотя мне показалось, я уловил что-то похожее на сожаление и грусть.

— Я просто прожил эти выходные, — сказал он. — Иногда сам факт существования угнетает. Но это хорошо. Я рад, что жив.

Я молча посмотрел на него и затем спросил:

— А ваши товарищи живы?

— Нет.

— Милиция сейчас их разыскивает. Как вы думаете, их тела найдут?

— Точно нет.

— Почему нет?

— «Сварог» об этом позаботится.

— Сварог? Что это такое?

Стругацкий не ответил, опуская глаза и отдаляясь, погружаясь в задумчивость. Этого я и боялся — похоже, что он снова уходит в себя — очевидно, из-за упомянутого слова «Сварог». Чтобы вернуть контакт, я попробовал зайти с другой стороны.

— Профессор Константинов, по всей видимости, верит, что в 1959-м группа Дятлова встретилась с чем-то очень странным. Вы с вашими спутниками видели что-то подобное?

— Да, — прошептал Стругацкий.

— Что же это было?

Тишина в ответ.

— Может… это разумное существо?

— Разумное, — ответил он, — или скорее… продукт разума.

Я наклонился вперед, чувствуя, что дело пошло.

— Вы хотите сказать, что это было нечто рукотворное? Какой-то артефакт?

Стругацкий закрыл глаза и нахмурился, словно пытаясь на чем-то сконцентрироваться.

— Полагаю… это можно назвать артефактом… раз оно создано…

— Кем создано?

— Кем? — повторил он. — А может, чем?

— Я вас не понимаю.

— Неважно.

— Виктор, это важно. Вы думаете, оперативники это найдут?

— Если найдут, то поймут, что я не сумасшедший — что я не убивал Вадима, Нику и остальных.

— А если действительно найдут, не убьет ли их это?

— В лесу есть то, что может убить, если они не будут осторожны.