– Abys-sus-s abys-sum invocat-t s-s-s…

И время возобновило свой ход. Капля упала на алтарь и вспенилась, вздыбилась, вскипела, как вода на раскаленном камне: «П-ш-ш-ш!». Испарилась.

Скелеты отпрянули и стали восклицать:

– Оскверненный… – слово чародейки.

– Испорченный… – слово безымянного.

– Нежеланный… – слово рыцаря.

И с потолка тоже донеслось слово:

– Veto[2].

Скелеты вздрогнули, их затрясло, словно эпилептиков во время припадка. Сотрясаясь, они фанатично шептали, вскрикивали и повторяли:

– Vastum[3]… custodem mortuorum…Custod… m… mortu… or…um… Veto… Cust… dem… mor… tuor…

Михаил смог дышать, почувствовал, что волен двигаться. Но был растерян и не мог сообразить, куда бежать, что делать.

Дрожащие скелеты взлетели. Из черепов на груди статуи вырвался столб дыма и закружился словно ураган. Он затянул в себя мертвецов, захватил все кости, что лежали в чертоге, и в том числе расколотый череп лича, но исключая косточки Ристо. Скелеты, кружась в черно-пурпурном урагане, распадались. Утробный рокот распространялся по чертогу. Руны светились и переливались, трещали, между ними мелькали электрические разряды.

«Ту-дум!» – земля сотряслась, и с потолка посыпался песок, а в след за ним и каменная крошка. «Ба-бах» – пурпурная молния ударила из глаз гигантской птицы по урагану. По рунам проскочил разряд «ба-бах и бах!» молнии метались во все стороны.

Парень упал, подполз к алтарю, прижался к нему спиной.

Кости в урагане приобретали форму, коронованный череп срастался, бриллианты в его короне загорались и снова гасли. Но кости вдруг вновь разбились, потеряли форму и начали собираться заново.

«Ба-бах! Ту-дум!» – удар пурпурной молнии обрушил стену, за ней сплошная чернота. Чернота открытого прохода. Михаил увидел выход и не раздумывая ринулся вперед, не рискнул приближаться к урагану, он пробежал половину лестницы, сделал подкат и спрыгнул, а за его спиной мелькнула вспышка, прогремел гром, вперед подталкивая парня, он пролетел не менее двух метров, упал, но нашел силы встать и бежать дальше. Со всей доступной ему прытью бросился в разлом.

Герой исчез во тьме...

В чертоге бога смерти, объятый черным и пурпурным племенем, расправил плечи-черепа костяной безголовый голем. Череп лича, криво сплавленный золотом короны, находится на месте сердца, единственная рука торчит из живота и помогает кривым ногам удерживать равновесие - неустойчивая форма, но зато у него есть крылья, которые больше напоминают когтистые лапы.

Нелепый голем, шаркая костями по полу, повертелся, осмотрелся, увидел дыру в стене, направил взгляд черепов на потолок над ней и клацнул челюстями. «Бум!» – потолок обрушился, завалив расщелину. А черепа обратили свои взоры на парадный вход, там замерли пантомы. Голем направил на них крыло-коготь, на одном из суставов, как перстень на пальце, блестит сорванный с короны лича бриллиант. Белизна бриллианта вспыхнула пурпуром, взвыл воздух «ву-у-ух!» невидимые чары разнеслись по коридору. Пантомы словно песочные фигуры развеялись по ветру.

Голем обернулся к пьедесталу, статуя вновь сокрыта во тьме, но череп безошибочно направил взгляд в лицо Бога Смерти, и замер, недвижим, ждет новых приказаний, но их нет. Смерть отвернулся, Он презирает нежить, а от живых ждет трепетного поклонения – Memento Mori[4]. Пурпурный огонь погас и рунный свет померк, чертог погрузился во мрак.

[1]Custodem mortuorum – лат. Хранитель усопших.

[2]Veto – лат. Запрещаю.

[3]Vastum – лат. Неугодный.

[4]Memento Mori – лат. Помни о смерти.

Огонь зажжен в ладони, запястье перемотано лоскутком мантии. Михаил попал из одного чертога в другой. Этот заполнен, скользящими по стенам и полу, живыми тенями. Но тени не нападают, лишь мелькают то тут, то там, проскакивают мимо и на пути у парня расступаются почти почтительно.

– Вот так вот! Разошлись живо, босс идет! – гадко лыбился Мишаня – Прочь проклятые, освободить дорогу оскверненному! – и уничижительно пробурчал – Что бы это не значило…

Он достиг выхода из чертога, но в коридоре темнота, которую свет пламени не может рассеять. В той темноте раскрываются и закрываются тысячи красных глаз. В их взгляде безразличие и скука, глаза посмотрят на Михаила, лениво разомкнув сонные веки и тут же их сомкнут, но рядом с закрывшимися глазами, открываются новые. Парень, прошедший три шага остановился, не решился продолжать путь по тому коридор, вернулся в чертог искать другой проход.

Он шел по залу, вдоль стен стояли покрытые сплошным текстом каменные плиты – стелы,[1] записи на них почти неразличимы, но если приглядеться…

Едва-едва парень проявил интерес к тексту, как одна из теней запрыгнула на стелу и, разорвавшись на мелкие кусочки, расползлась по записям, перекрывая все потертости, пустоты и принимая формы букв. Весь текст стал четким и понятным. Мишаня прочитал:

«Если кто-нибудь купит или возьмет на хранение серебро или золото, или раба, или рабыню, или вола, или овцу, или что бы то ни было из руки сына свободного или из руки чьего-нибудь раба без свидетелей и письменного договора, то этого человека, как вора, должно предать смерти».

Следующая стела:

«Если кто-нибудь, выступив в судебном деле с свидетельством о преступлении, не докажет сказанных им слов, то этого человека должно предать смерти».

Следующая:

«Если кто-нибудь, бросив на другого подозрение в темном колдовстве, не докажет этого, то тот, на кого брошено подозрение в чародействе, должен пойти к реке. Если река овладеет им, то тот, кто его обвинил, получает его дом, а если река объявит этого человека невинным, то того, кто бросил на него подозрение, должно предать смерти, а опускавшийся в реку получает дом своего обвинителя».

«Похоже на свод законов – Парень почесал макушку – Тут подземелье из камня, мечи и магия, языческие боги… Такая древность и вдруг законы! Чудеса. Цивилизация не так нова и прогрессивна, как многим кажется».

Новая стела:

«Если кто-нибудь повредит глаз у свободного, то должно повредить глаз ему самому».

– Очевидно!

«Если кто-нибудь, протянув палец против божьей сестры или чьей-нибудь жены, окажется неправым, то этого человека должно повергнуть перед судьями и остричь ему волосы».

– Ха-ха, даже так, забавно!

«Если чья-нибудь жена будет захвачена лежащей с другим мужчиной, то должно, связавши, бросить их в воду. Если муж пощадит жизнь своей жены, то и царь щадит жизнь своего раба».

– Пф! Если хочешь убить любовника жены, то вместе с ним придется убить еще и свою же жену! Уха-ха! Хитро и подло.

«Если строитель, строя кому-нибудь дом, сделает свою работу непрочно, так что дом упадет, то его должно предать смерти».

– Не слишком ли сурово?

«Если целитель, заботясь о здоровье страждущего, сделает свою работу небрежно и страждущий по вине целителя лишится руки, или ноги, или жизни, то такого целителя должно предать смерти».

– Что-то в этом есть.

«Если сын ударит своего отца или мать, то ему должно отрезать руки».

– Н-да! Сурово, но слишком справедливо. Или справедливо, но слишком сурово? Или ни то, ни другое?

Михаилу надоело читать законы. Он шел дальше и набрел на статуи, к счастью обычные, а не пантомы. Все три статуи на пьедесталах. Один восседает по центру, словно царь, бесстрастный, в пышных одеждах. Головной убор не похож на корону, своеобразный длинный колпак обшитый драгоценностями.

«По-моему что-то похожее носили фараоны».

Перед царем, с правой стороны, юноша из белого мрамора, в хламиде[2], на шее у него кольцо, возможно кандалы, но больше напоминает украшение, при желании такое можно легко снять через голову. Он развернул свиток, взволнованно читает.

Напротив юноши, слева от царя, старик из черного мрамора, одетый в мантию, глаза его прикрыты повязкой, в руке скипетр. Старик очень зол, он властно указывает перстом на молодого человека. Под статуями, на каждом из пьедесталов – широкие таблички: