– Общественно-полезные.

– Да.

– Хочешь воспламениться какой-нибудь светлой идеей?

– Да, но те идеи, что пока подкидывают, мне не нравятся. Они недостаточно светлые. У них жирная, тёмная тень. А ты? Неужели у тебя никогда не возникает желания что-то сделать для мира?

Я стал вспоминать. Вспомнил, как пару раз помогал рисовать баннеры для перформанса на «вираже», и как один раз сажал деревья на субботнике. Больше память ничего не подсказывала, а на попытки найти в прошлом что-то вроде идеи штурмовать космос или изобрести лекарство от рака вообще отозвалась обиженным молчанием.

– Нет, идею я тебе не подскажу. Хотя, знаешь что? Ты её придумай сам и сам воплоти. Это лучше, чем какая-нибудь многолетняя и многомиллиардная стройка, которая потеряет смысл прежде, чем закончится.

– Нет, не лучше. Я хочу участвовать в чем-то большом и важном. Чувствовать себя его частью. Частью чего-то, что я бы никогда не осилил один. Понимаешь? В смысле, понимаешь, в чем кайф?

– Не понимаю. Я бы чувствовал себя винтиком, гайкой, шайбой…

– По твоему мнению, это плохо, когда речь идет о чем-то грандиозном?

Я улыбнулся:

– Мое мнение обычно никому не нравится.

– Вот от этого-то мне и грустно. Правильно говорят, что сейчас люди разобщены. А все потому, что все стали настолько сложные, что тусят сами по себе, и нет никакого единства.

– Странно, что человеку, который ходит на «вираж» Петровского не хватает единства!

– Ну, знаешь… Кто бы говорил. Ты ведь и сам, между прочим, не все заряды поддерживаешь!

Старая история, когда меня пропалил за молчанием шибко рьяный паренек как раз из объединения Диего. Неужели у них все объединение такое?

– Я не поддержал один-единственный заряд, с которым был не согласен. За меня никто не будет решать, что мне заряжать, а что нет.

– Вот видишь. Ты не можешь прийти в согласие даже со своими товарищами-фанатами! Если для тебя принципиально важно иметь исключительное мнение по любому поводу, ты не боишься, что в конце концов останешься со своими мнениями один?

– Привет передовикам потребительского очковтирательства!

– Как ты это выговорил после праздников-то… – буркнул я, глядя на жизнерадостную и пунцовую от мороза физиономию Макса. – А тебе и работы нет?

– Да у меня сегодня авария была в центре, ну заодно и прогулять решил чуток! Как дела идут, много лесов перевели на макулатуру?

– Да хреново! Клиенты будто до сих пор лежат под елкой лицом в салат. Аренду повышают… Тут еще повестка в суд пришла…

Макс присвистнул:

– Ты-то как умудрился вляпаться?

– Да хачик один перед новым годом хотел заказать раскрутку своего ресторана, а Виталя его послал, – ответил за меня Саша.

– Я не послал. Я в этом кабинете не посылаю никого и почти никогда. Я просто отказался этим заниматься.

– А тот накатал жалобу в суд – директор рекламного агентства из межнациональной ненависти отказался меня обслуживать!

– Как амеры прям!

– Ну, здесь не Америка, и пусть на этот раз это сработает на руку нам, – заметил Саня.

– Я бы не очень на это рассчитывал! – фыркнул Максим.

– Да я выиграю, – не очень уверенно отозвался я. – Он хрен что докажет, а мне и доказывать не надо.

– Однако ближе к тридцати ты перешел в новый формат и уже доказываешь что-то уже в суде, а не на кулаках! – заметил Макс, откидываясь на спинку кресла и с хитрым прищуром глядя на меня.

– Правильно, а то и не дотянешь до тридцати-то, – вставил Сашка.

– Да не, вряд ли. Скорее всего, однажды, лет через семьдесят, от игры нашего любимого «Зенита» я прямо на секторе словлю инфаркт. Я, между прочим, с лета ни разу не дрался. И, знаешь, не жалею! Я и тогда б не стал, если б на нас не прыгнули. Я вообще драться не очень люблю.

– Будто я люблю! – хмыкнул Макс. – Это суровая необходимость! И не важно, где ты дерешься – на словах в суде или на кулаках в переулке. Суть одна – не будь жертвой! Бей первым. Пострадавших никто не жалеет. Пострадавшие всегда сами во всем виноваты. Чем человек слабее, тем больше он виноват. Если он молодой, то он кругом виноват! Потому что с пещерных времен изменилось не так уж много. Инстинкты остались те же. Особенно инстинкт пинать слабого и оправдывать сильного, чтобы и тебе от него не прилетело.

Запищала напоминалка в телефоне раздолбая Гарика. Раздолбайство не мешало ему со всей ответственностью подходить к обеденному перерыву. Женевьева и Таня ушли в закусочную следом за ним.

– Как днюху отмечать планируешь? – поинтересовался Макс.

– Соберемся у меня или где-нибудь. А потом уеду. Не знаю пока, куда. В Прагу, скорее всего. Той зимой еще хотел, думал Ксюшу прихватить. Но тогда сорвалось, а теперь… теперь она вряд ли захочет поехать.

– Виталь, я давно тебе хотел сказать – завязывай ты думать об этой Ксюше. Ты так скоро крышей поедешь. Ну не будет уже ничего! Сколько лет вы уже знакомы? Ещё до того, как начался этот невразумительный роман? Пять? Шесть? («Пять», – буркнул я). Если сразу не склеилось, то дальше уже бесполезно откачивать эти дохлые отношения! Чем дальше, тем меньше ты помнишь. А поскольку память первым делом отсеивает негатив, то, пережевывая эти светлые фильтрованные воспоминания, ты всё больше жалеешь о том, что было. Оправдываешь её, потому что хочешь вернуть прошлое. Но ты не вернешь.

– Может быть. Но я ничего не теряю.

– Ты теряешь время. Может быть, свое лучшее время. Забей болт и живи дальше! Из-за неё ты нормальных баб не видишь.

– Я вижу. А ты видел, к чему это привело.

– Сань, подключайся! У тебя на глазах человек хренью страдает, а ты уткнулся в свой комп.

Саша выглянул из-за монитора.

– Если тебя с нею связывает хоть что-то ещё, кроме секса и футбола, можешь смело на ней жениться!

– Что скажешь, Латыш?

****

Напряжение в сети скакало, и время от времени тусклый свет становился ещё тусклее, отчего в углы ложились серые тени. Я ещё не пробыл дома и часа, а мне уже хотелось уйти отсюда куда подальше.

Книжка не лезла в голову. Я то бесконечно читал одну и ту же строчку, то пробегал взглядом целые абзацы, не попуская их через мозг, теряя нить повествования. Я закрыл книгу и покосился на гору грязной посуды в мойке. Потом, стряхнув в мусорное ведро подгоревшее рагу, добавил к ней еще пару тарелок, заварил кофе и подошел к окну.

Дом напротив, увешанный громадными сосулями (неологизм от губернаторши. Оно и верно – уменьшительный суффикс тут ни к чему), будто осел в землю под тяжестью снега на крыше. За ним снеговыми горами сгрудились облака. Дымила невидимая мне труба теплоцентрали и густой розовый дым резал пополам морозную черноту. Я отхлебнул кофе и удивился тому, как быстро он остыл.

В этот момент свет погас. Глухая темнота вспыхнула за стеклами домов на той стороне улицы, и несколько секунд передо мной стоял, дыша холодом в лицо, мрачный призрак блокадного города, который неохотно исчез, когда лампочки вспыхнули снова.

Если мне и прежде было неуютно, то теперь все во мне умоляло «пойдем отсюда!». Конечно, мороз минус двадцать два, но ведь можно просто покататься на машине. Свет снова моргал, с лестницы тянуло дымом какой-то ядреной «Примы». Тьфу, черт, не могу больше! Если можно уехать, зачем заставлять себя терпеть? Я натянул джинсы и свитер, накинул дубленку, взял ключи… Кот появился в дверях, непонимающе и недовольно глянул на меня и уплелся назад в комнату.

На первом этаже парадного я увидел то, чего давненько уже не видел – заросшую густым инеем входную дверь. Сел в машину, немного прогрел мотор, выехал на улицу и остановился. Никуда не хотелось. Но все окна снова разом погасли, и подгоняемый их темными взглядами, я нажал на газ.

Девушка пела, прикрывая глаза, меняясь с каждым выдыхаемым ею звуком. У неё был чуть надтреснутый приятный голос, французские слова песни птицами срывались с её тёмных губ. Она закидывала голову назад, выгибалась, её длинные руки извивались и ломались, и я не представлял, как ещё можно двигаться, исполняя эту песню.