Утро плевалось в лицо слипшимися ещё в полёте клочками мокрого снега; едва опустившись на какую-нибудь поверхность, он уже таял, с рифлёной крыши павильона у остановки текли ручьи. Машину пришлось оставить аж за квартал до офиса. Стягивая одной рукой на шее воротник куртки и нашаривая другой в кармане сигареты, я перебежал дорогу и притормозил, чтобы закурить. Внутри горла словно прошлись наждачкой; страдая от позывов откашляться его кусками, но продолжая машинально затягиваться, я зашагал дальше.

Бесполезно выкручивать душу, как поломойную тряпку: ничего нового я не выжму – я так и не начал ни жалеть, ни раскаиваться. Только сейчас я понял настоящую причину бессонницы (сегодня и предыдущие дней десять): я снова и снова копаюсь в памяти, пытаясь разгадать – что же такое было мною сделано, сказано или услышано, что так подкосило меня? Мои пьяные размышления, двухнедельное гнетущее затишье, чьи-то слова переплелись в памяти в какой-то Гордиев узел, который я пилю тупым столовым ножом.

– Здравствуйте… А Виталика я могу увидеть?

Когда за моей спиной открылась дверь, я стоял у окна, разбирая на подоконнике зажевавший бумагу принтер. Услышав её голос, я почувствовал какое-то головокружение, глубоко вдохнул, чтобы прийти в себя, и обернулся.

– Привет, Настя.

– Нам нужно поговорить.

Я кивнул и двинулся к двери, слишком резко, потому что сначала споткнулся о шнур принтера, а потом налетел на угол стола. Все вольно или невольно наблюдали за этим и все, конечно, знали суть дела, и от этого за нас с ней было как-то обидно.

– Спустимся, – предложила она, когда мы вышли в коридор.

Мы молча дождались лифта, спустились и вышли из здания на шумный Лиговский. Я не взял куртку, в свитере было холодно. Мы сели в мою машину и так же молча доехали до набережной Обводного канала. Я припарковался и развернулся к ней.

– Когда мы пойдём разводиться?

…как кувалдой. 1:1.

– Я сейчас паспорт восстанавливаю. Как сделаю, так сразу.

– Что с паспортом? – безразлично поинтересовалась она, глядя за лобовое стекло.

– Потерял. Тебя куда-нибудь отвезти?

– Нет, – она взялась за ручку двери, но не открыла её. – А хочешь знать, почему я тебя опередила?

– Да, – сказал я, не слишком уверенный в своём ответе.

– Потому что я ни минуты не хочу оставаться рядом с человеком, который не хотел появления на свет собственного ребёнка, – тут её голос подскочил и сорвался, – пусть его даже и не было!

– Я этого не говорил.

– Да? Скажешь, и избавиться от него не предлагал?

– Это же не помешало тебе выйти за меня замуж.

Она хотела что-то сказать, уже глотнула воздуха, но не произнесла ни слова.

– Насть, – я не люблю ни оправдываться, ни разъяснять кому-либо свои поступки, но сейчас я знал – это обязательно нужно сделать. – Мы все ведь стараемся всё делать по-своему. И когда что-то идёт не так, с этим сложно смириться сразу.

Я говорил, но не фиксировал внимание на её глазах. А она смотрела на меня, как на умалишённого.

– Ты просто ненормальный. У тебя в жизни всё через задницу было и будет. Ты себя, видите ли, заставлял смириться! Это, чтоб ты знал, не беда и не проблема! Это – то, ради чего люди живут! Знаешь, действительно хорошо, что всё так получилось, а то я бы совершила самую страшную ошибку в жизни! – она выскочила из машины.

Дверца осталась открытой. Пахло снегом и выхлопами. Холод пробрался по салону, внутри которого всё, включая меня, будто вымерло. Я включил дворники, они со скрипом зашарили по стеклу, как спасатели в горах, надеющиеся отыскать под лавиной кого-нибудь живого. На перекрёстке набережной с проспектом на моих глазах образовалась и рассосалась пробка. Я вспомнил, что мне снилось в последний день моей жизни с ней – про машину и мост. Разогнаться бы сейчас, пробить перила… Машина, наверное, даже под воду целиком не уйдёт. А я приду в себя.

– Эй, до Солидарности подвезёте?

Я обернулся на голос. У открытой двери стояла пожилая пара.

Кофе бы сейчас выпить. С молоком. Или лучше с виски. Я стал вспоминать, есть ли на проспекте Солидарности место, где можно выпить кофе.

– Садитесь.

Вечером снова разболелась голова – сначала слабо, потом всё ощутимее. Казалось, будто во лбу над бровями просверливают дыры и закручивают в них шурупы. Около получаса я терпел, но потом всё-таки проглотил таблетку, последнюю – пол-упаковки ушли за неделю. Головные боли меня доставали и раньше, я спасался от них свежим воздухом, кофе и темнотой, но сейчас привычная методика давала сбой. Теперь я только пытался заставить себя не глотать колеса каждый день.

Итак, я протолкнул пилюлю глотком холодного чая и снова углубился в работу последних двух часов. Это имело не слишком много смысла, поскольку все эти два часа я просто тупо втыкал в излучающий едкое белое сияние дисплей, однако корявый план продвижения, испещренный «и т.д.», «и пр.», «и др.» ничем оживить не мог. Я предпочитаю без необходимости не грузить себя работой дома, однако сегодня такая необходимость была, ибо рабочий день прошёл так же, как эти два часа. Присланные клиентом мне в помощь желаемые и действительные графики продаж не помогали, а только шокировали меня своим несоответствием. По яркому экрану покатились цветные круги, и я согласился на уступку организму – отложил ноут и лёг на диван, завернувшись в плед.

Зря. Легче не стало. Я долго лежал, не в силах ни подняться, ни заснуть. Голова ещё работала, а вот тело уже сдалось. Усталость накатывала волнами, но не могла остановить заезженную пластинку размышлений, что сама собой завелась, стоило мне хоть немного отвлечься.

Я думал, что так теперь заканчивается для меня каждый вечер. Каждый чёртов вечер, когда моя квартира сжимается до размеров шкафчика, а глухие звуки телевизора за стенкой действуют на нервы, как близкие взрывы. Раньше я крайне редко вот так валялся на диване, не пытаясь занять руки или голову. Теперь все составляющие жизни словно полиняли под воздействием этой тяжелой зимы, словившей антициклон, страдающей припадками оттепели. Я всё больше работаю, но от этого все меньше толку. Почему я вообще должен что-то делать в свои законные пять часов между очередным безвкусным ужином и сном? Все то, чем я занимал себя, никому не нужно, теперь даже мне. Работа, взятая на дом дабы убить это пустое время, на самом деле, выедая мне мозг, убивает меня самого.

Щёки горят. Температура поднимается. Хотя нет, уши горят тоже. Значит, кто-то вспоминает недобрым словом… Можно даже предположить, кто.

Всё уже разрешилось. Отбой тревоги. Отчего же тогда так тоскливо, и почему в поджидающее меня грядущее я смотрю как в мутную воду, в которой ни за что не найдёшь оброненного? Я родился в конце января, меня ведёт по жизни Уран – планета перемен и катастроф. И я чувствую его радиоактивные волны, которые прошибают голову в самые острые моменты, заставляя крушить все ожидания, в первую очередь, мои собственные.

****

…Бормотание не смолкало. Изредка я улавливал знакомые слова, но речь казалась бессмысленной. Мучил холод, как будто я спал на улице. Я сплю???!

Меня словно подбросило над офисным креслом, над столом и клавиатурой компа, на которой я так удобно устроился. Я захлопал глазами, как филин, вытащенный на свет из дупла, и ошалело огляделся. Таня за соседним столом работала, не обращая на меня внимания, как и Женевьева, сидящая за столом напротив. Гарик, похоже, и сам спал, а Сашка, говоривший по телефону, заметил мое движение, глянул в мою сторону и продолжил разговор. Я бросил взгляд на часы – я не помнил по крайней мере последнего часа. Я час дрых на работе и никто – никто из ребят! – даже не думал меня будить.

Я не привык спать днем и теперь чувствовал себя ещё хуже прежнего. Мутило, знобило, и опять болела голова. Я тихо выскользнул из офиса, дошёл до конца коридора, где стоял кофейный автомат. Скрючившись от гуляющих по коридору сквозняков, я вцепился в горячую пластиковую чашку, как в последнюю соломинку. Через силу отхлебнул кофе с ароматом помойки при овощном магазине и прислонился к стенке, потому что сесть здесь было некуда. Темное стекло шкафчика отражало мою хмурую физиономию – в отражении не очень хорошо были видны глаза, зато круги под ними – загляденье.