Что легко могу жить без неё. Я никогда в жизни никого не любил до самозабвения. Я всегда помню о себе. Ксюша не стала исключением.

Что, я это тоже сказал вслух? Это всё ты виновата. Ну да ладно…

Однажды мне надоело это скрывать, и я сказал ей об в этом. Она мне ничего не ответила – ни тогда, ни через месяц, ни через год. Сейчас я понимаю, что ей попросту нечего было мне ответить, но почти два года я грелся надеждами на то, что она раздумывает, боится, стесняется, кокетничает, но всё-таки тоже хоть что-то ко мне чувствует.

Заблуждения, кстати, тоже офигенно плодородная почва для счастья. Они дали мне несколько месяцев счастливой неопределенности. Ведь мы толком не были вместе. Но мне тогда казалось, что были.

– Так кто виноват в том, что вы расстались? Кто из вас первый съехал влево?

– Она… Вне футбола мы виделись не слишком часто. Я упустил момент, когда у неё кто-то появился. Заметил только, когда он начал Ксюху со стадиона встречать. Однажды я позвонил ей – и он взял трубку.

– Почему же ты не вмешался тогда, сразу?

– Противно. Ничьим сторожевым псом быть не собираюсь. Да и она уже не в том возрасте, когда гормоны в голову стреляют. Сделала выбор – ну и вали к нему.

Марго развела ладошками, показывая, что логика моя неоспорима.

– Это уже потом, – добавил я. – Поначалу я был уверен, что этот хрен скоро свалит в туман и все будет по-прежнему.

– А у тебя тогда кто-то кроме неё был?

Я взял со стойки уже почти пустую чашку, поднес её ко рту и ждал, пока ленивая капля кофе доползет по стенке до цели.

…«А она смотрит на тебя. Бывшая твоя, что ли?» – она спросила вполголоса, все же достаточно громко для того, чтобы расслышать за соседним столом в тихом кафе. Я кивнул. Кивнул машинально, не осознавая, что сам согласился с тем, что Ксюша для меня уже что-то прошлое, не задумываясь, что только что ради случайного человека легко открестился от неё.

Я теперь даже не вспомню, как выглядела та моя спутница. Не могу понять, почему тогда хотя бы парой слов не перекинулся с Ксюшей. Не могу отделаться от навязчивой мысли, что окончательно потерял её именно тогда.

– Да какая теперь разница!?

– А хочешь прямо? Из всего, что я от тебя об этой Ксюше услышала, у меня о ней сложилось не самое лестное впечатление.

– Ну, знаешь, в нашем возрасте под тридцать идеальных не бывает.

– Почему тогда не попробуешь всё исправить? Ведь ничего бесповоротного не произошло.

– Да потому что ей это не нужно. Я ей не нужен, – признался я Марго, себе, знакомым лицам, глядевшим с фотографий на стенах. – Я несколько лет себя обманывал, дольше уже не получится.

– Но развелся-то ты из-за неё.

Я воззрился на Марго, словно скальпелем вспоровшую нарост последствий, чтобы продемонстрировать мне причину.

– Она тут ни при чём.

– Она тут при всём. Ты хотел оставить себе возможность для реверса. И дать ей ещё шанс.

Наклонив голову, она заглянула мне в глаза и прищурилась.

– Скажи, твоя жена – она тебе что, была отвратительна? Усложняла твою жизнь? Действовала на нервы? Нет? А что тогда тебя отпугнуло, ребенок? Вряд ли. По-моему опыту, рождение ребенка отражается на жизни мужчины по минимуму. Так вот, если б не было никакой Ксюши, ты бы разошелся?

– Да. Я люблю быть один.

– Врешь ты все. Одиночество никто не любит. Просто одни могут его терпеть, а другие нет. Позвони ей. Что тебе мешает?

– Не знаю. Она странная стала. Она почти не ходит на футбол.

Марго захохотала.

– Она стала нормальной! Странной она была!

Фыркая в чашку, она допила свой кофе. От прежнего отчаяния в ней не осталось и следа.

– Обманываешь ты себя или не обманываешь, но ты ещё надеешься. А надеяться и ничего при этом не делать – глупо и мучительно

Из-за стойки я видел, что Катя снимает кассу. Погасли светильники в углах зала. Значит время уже к шести. Я поднялся.

– Я могу помочь тебе снять квартиру на месяц. На первый месяц. Маленькую, но отдельную. Хочешь, живи там одна с сыном, хочешь с мужем. Может, что-то этим удастся изменить. Я, правда, не знаю, что тут ещё можно сделать.

– Спасибо, Виталик. Но нет, не нужно. Всю жизнь ты меня тянуть не сможешь, да я бы этого и не позволила, а месяц ничего не изменит.

– На, – я записал на салфетке свой номер. – Если вдруг захочешь где-нибудь ночью затусить, потрещать за жизнь, или чтобы я снял тебя со льдины, послушал твое пение или навешал твоему благоверному, звони. Интим не предлагаю, но и не откажусь, а так звони, если будет грустно.

Она кивнула и спрятала салфетку в карман.

– Ты не позвонишь, – констатировал я. – Такие, как ты, никогда не звонят.

Взъерошенные клочья облаков мчались быстро, будто гнались за чем-то невидимым с земли. Они выныривали из пухлого покрывала смога, пролетали по чистому черному клочку неба и исчезали за тучами с другой стороны. В тучи упирался угол дома с эркерами с обеих сторон и голубыми стенами, краска с которых отслаивалась, как омертвевшая кожа. Но дом это не смущало – он был горд, как и полтора века назад, когда вырос на этом месте и, наверное, считал, что все это время держит на своей крутой старой крыше дымчатое городское небо. К стене дома льнули ветви старой осины.

Я стоял под этими стенами и под осиной в коротком, шагов на сто, переулке и мне так нравилась эта картина со строгим зданием, деревом и облаками, что я достал телефон и попробовал сделать фото. Мобильник моей художественной задумки не оценил ввиду недостаточной светочувствительности, и я, постояв и посмотрев ещё минутку, отправился дальше.

В заваленных снегом и до весны заросших ледяным рельефом улицах стояла глухая ночная тишина, хотя было всего восемь вечера: слишком тесно тут жмутся друг к другу слишком высокие дома. Я не доставал руки из карманов – перчатки уже не спасали, джинсы тоже начали понемногу примерзать к ногам; но всё равно не спешил и, пройдя по Воскова, сел на лавочку в маленьком сквере.

Завтра у меня праздник. Завтра и у всего города праздник, если к окончанию страшных времен вообще применимо это слово. Но и мне самому что-то не весело. Ещё один год прошёл, и вот мне 28. Я припоминаю, что произошло за этот год, и на ум приходят только лишь потери.

Настоящая тоска накатывает, не когда вспоминаешь лицо или имя. До боли бывает жаль моментов, потерявших шансы на повторение.

…Сезон уже закончился, но в ту зиму мы продолжали ходить в «Тироль»: смотрели АПЛ5, смотрели хоккей, а то и просто стихийно собирались по вечерам безо всяких там договоренностей. Вероятность встретить там Ксюшу стремилась к абсолюту, и когда я прогуливался зимним вечером, ноги сами несли меня на 8-ю Советскую. Устав после этого марш-броска от холода и темноты, я заруливал хлебнуть кофейку или пива, и поднимаясь по узкой, освещенной сквозь замерзшее стекло уличными огнями и отблеском зеленой вывески лестнице, чувствовал легкое замирание сердца – здесь ли? Увижу ли я от дверей знакомый затылок с небрежно подколотыми тёмными волосами? Этот женский голос, что доносится на лестницу сквозь закрытую дверь – не Ксюшин? Это не её тонкая фигурка на табурете у барной стойки? Волнение легкое, потому что она почти всегда там была. Если нет, я садился, недолго ждал – и она почти всегда приходила.

Самыми лучшими были вечера, когда после этих посиделок я провожал её домой. Развалившись на заднем сидении в темном салоне «Лады» или «Шкоды» мы что-нибудь жарко обсуждали, и за нами еще неслись отголоски оставленного в «Тироле» веселья. В забрызганные грязью окна кидался рыжий свет фонарей и знакомых вывесок – таксисты всегда везли нас одной и той же дорогой. Я перебирал в ладони и сжимал тонкие горячие Ксюшины пальцы и, когда мы смеялись о чем-нибудь, опускал голову ей на плечо, и невозможно было быть ближе, чем мы тогда.