— Если они живы, сами найдутся. Когда придет их время.

— Вы философ?

— Давно на свете живу.

Вопрос — ответ… Вопрос — ответ…

Интервью провальное. На летучке после эфира ее будут хвалить, но сама она знает, что интервью провальное. И Начальник будет сидеть с таким выражением лица, что сомнений у нее не останется. Он же сам ее учил профессии. Еще до того, как стать мужем, учил.

Гений дает первое на русском языке интервью, а она это интервью проваливает.

Перерыв. Гений говорит, что устал. Оператор выходит покурить на террасу. Она вся мокрая от итальянской жары, от внутреннего напряжения и от непонимания, задержка у нее от нервов, перелетов или это задержка и предложенное вино лучше не пить?

С вином — прохладным белым в запотевших бокалах — в мастерской возникает Жена Гения. Муза. Сама Марианна! Модель всех его лучших картин. Женщина-стиль. Женщина вне возраста. Великая едва ли не меньше, чем ее великий муж. Равнозначная.

— Не мучай девочку, Савва! — Ее случайная фраза как поток настоящего в картонной атмосфере интервью.

— Маруська, исчезни!

Господи! Скажи, что оператор забыл выключить камеру, когда ушел курить. Хотя как он мог забыть, при таком дефиците кассет, она же сама его сто раз предупреждала, как хрон экономить.

— «Савва»! «Маруська»! — Татьяна смотрит на них такими глазами, что восторга не скрыть. — Вы называете друг друга такими … прозвищами?!

— Это наши имена, — легко отвечает Марианна, протягивая ей бокал. — Глоток вина вам, моя девочка, сейчас явно не повредит.

— Имена настоящие…

Гений смотрит на нее, думая, продолжать начатую фразу или, как поступает обычно, на полуслове замолчать.

— Настоящие?!

— Савва! Не мучай девочку!

Жена Гения снисходительна. Таня боится ее едва ли не больше, чем самого Гения, столько всего про непредсказуемую натуру Марианны прочитано.

— Когда-то нужно все рассказать. Не уносить же в могилу.

Гений смотрит на жену. Решает, сказать или нет? Или не может дождаться, когда они закончат снимать и исчезнут?

«Господи, или что там есть где-то во вселенной! — мысленно молится сдававшая в университете научный атеизм Татьяна. — Пожалуйста, пусть да! Пусть расскажет!»

— Зовут вас как? — вдруг спрашивает Гений.

— С этого надо было начинать, — легко подкалывает мужа Марианна.

— Татьяна, — так непрофессионально облизывает накрашенные для съемки губы. — Таня.

— Таня… — повторяет ее имя Гений. — Таня-Таня. Таня-Аня…

Смотрит на супругу.

— Думаешь, пора?

— Хотя бы записать. Обнародовать можно позже.

Гений снова смотрит на Таню, сердце которой колотится как после забега.

— Расскажем. Но при одном условии.

— «Все ваши бобины, или как у вас это называется, с записью остаются у нас. И могут быть обнародованы только четверть века спустя — тогда нас уже не будет. А до этого вы обещаете хранить нашу историю в тайне». Это условие, которое они тогда мне поставили.

Дочка уже отправила письмо в «Фонд Ант. Вулфа» и теперь каждую минуту обновляет почту, не пришел ли ответ. Эти молодые никогда не звонят, я бы уже десять раз позвонила, но у них этот «новый цифровой этикет», которому и мне приходится учиться. Не хочешь получить от Дали и от сыновей их вечное «Ну, мам!» — не звони, а пиши!

— Ты согласилась? — отрывается от почтового сервиса дочка.

— А как иначе? Обещание дала. Даже отцу твоему ничего не рассказала — у них обоих энергия была такая, что соврать им было невозможно. Единственную кассету с тем провальным началом интервью забрала с собой. Интервью потом вышло в эфир и стало сенсацией. По каналам Интервидения на все страны ушло, СNN, NBC, BBC, NHK, в общем, все мировые каналы его показали. Остальные пять кассет мы записали на одну камеру, оператор настроил и вышел, заходил только кассеты менять. За потерю пяти кассет, которые остались у них, у меня потом из зарплаты еще полгода долг вычитали. Час сорок чистой записи.

— Час сорок интервью Вулфа, которые никто никогда не видел?! Кроме тебя?

— Даже чуть больше, кассеты обычно были не чисто двадцать минут, а с каким-то запасом.

— И где они теперь? — Дочка крутит в руках карандаш и от напряжения его ломает.

— Не знаю. Это должно было быть оговорено в его завещании. Марианна в тот день обещала, что через двадцать пять лет они возвращаются ко мне как к автору. И я могу делать с ними все, что сочту нужным.

— А почему ты ни разу об этом не рассказала? Даже когда я Вулфа нашла?

— А ты мне рассказывала, что именно Вулфа нашла?

Даля пожимает плечами. Нечего возразить — ни про Вулфа, ни про что другое она мне никогда не говорила.

— Не рассказывала, потому что им пообещала. Им соврать было нельзя. И потом… Мне всего двадцать три года тогда было. Гений сидит напротив. И говорит про двадцать пять лет отсрочки. Для меня тогда это звучало как «никогда». И все мысли только о хроне — сколько кассет уже записали, осталось ли еще место и что делать, если самое интересное начнется, когда закончится пятая…

— И что…

— Главное он успел рассказать раньше.

— Савелий Инокентьев. Это имя, данное мне при рождении.

Смотрит на Марианну, словно ищет опору. Та легким движением руки касается его плеча, будто посылает мужу то, чего ему не хватает, — уверенности, энергии, сил.

Гений перехватывает руку жены, так привычно целует в раскрытую ладонь и продолжает:

— Летом 1917 года я кончил гимназию и в то же лето остался без матери, скончавшейся от скарлатины. Ее родной брат, мой дядя Дмитрий Дмитриевич Данилин взял опеку надо мной, и в октябре семнадцатого вместе с его семьей мы прибыли в имение его тещи княгини Истоминой недалеко от мыса Сарыч в Крыму.

На моих глазах этот величественный Гений превращается в нахохленного подростка, даже речь меняется.

— Мне было шестнадцать. Я ничего не понимал и не желал понимать в политике. Много и несистемно читал. В жесткой конкуренции с Володей Набоковым собирал бабочек. И для себя рисовал… Там, в имении в Крыму, появились первые части того, что я назвал циклом «Театр тающих теней», и позже в Севастополе продолжил кровавым солнцем губ Маруськи. Позже по памяти воспроизвел, что там было, — но все не то. В копиях недоставало энергии растерянного подростка, которая была в оригиналах. Потому и выставлять запретил. Оставлял пустые рамы. На тех шести рисунках еще не хватало техники, но была жизнь. Жизнь в постоянно меняющемся мире Гражданской войны…

— Они пропали?

— Они остались у Анны Львовны Данилиной, жены моего дяди. Честный фраер Ленька Серый пробрался в имение, нашел моих бабочек и разные тетради, привез мне, но «Театра тающих теней» среди них не было. Оставалась надежда, что Анна их спрятала. Но после шестидесяти с лишним лет надежды, что они целы, почти нет. Что там в Крыму за эти годы только не творилось!

Говорим, говорим. Точнее, говорит он, лишь иногда впуская в свой рассказ жену и мои почти не нужные вопросы.

Рассказывает. Рассказывает невероятное. Как арестовали. Как должны были увести на расстрел. Как рисунки на стене тюремной камеры спасли ему жизнь, но стоили жизни кому-то другому, переодетому в его пальто. Как для денег рисовал на севастопольской набережной…

— …Много позже узнал, что Николай Константиниди покинул Севастополь за полгода до нас. Но в любом случае в городе оставались обманутый Ленькой Серым и знающий меня в лицо «Бульдог» и оказавшаяся стукачкой Изольда-Зинка. Она знала не только меня, но и Маруську. А сутенер Никанор и Сперанский кроме нас знали и Игната. Продолжать жить в Севастополе было решительно невозможно.

— Вы ушли в контору порта. Маруська и Игнат остались вас ждать в кустах, и что дальше?

— Письмо Сперанского сработало. И выписанные мною прямо на камне документы сомнения не вызвали. Сперанский из-за деликатности случившегося в его апартаментах шум поднимать не стал, но до самого момента, когда корабль отчалил от берега, было страшно. Что нагрянут, остановят, застрелят. Если бы не Маруська, смелости моей могло бы и не хватить.