Монтейру ужаснулся, что и с ним может случиться такое и что под тощей шинелью на осенней земле он, гоанский мальчик, никогда не знавший холода, долго не протянет. Но и на такой страшной войне судьба была за него. К его приезду подтянули резервы, за пять дней заняли половину плацдарма, воздушными налетами уничтожили почти все республиканские переправы.

Армия противника расстреливала последние снаряды и физически была истощена. Силы республиканцев иссякали быстрее, чем силы франкистов. В исход битвы вмешался холод. В ноябре в долине реки Эбро выпал снег, которого он в своей гоанской жизни не видел никогда. Всего за две недели после его появления на линии фронта остатки армии неприятеля на лодках вернулись на северный берег реки. Ему оставалась только пьяная радость — стоять на этом белом снегу, и, почти не целясь, стрелять по лодкам, и хохотать, когда кто-то из спасшихся, как им казалось, бунтарей с шумом падает в ледяную воду.

Появилось упоение чужой кровью. В первой атаке, перешедшей в рукопашную, он зарезал замешкавшегося врага.

— Не надо! — дернул его руку подбежавший сзади капрал, но опоздал. Казимиру так быстро перерезал горло сидевшему в окопе лицом в угол солдату, что даже не успел подумать, почему не убегает противник.

— Не успел предупредить! — крикнул капрал. — «Божьих людей» с обеих сторон много. Мы их не трогаем! Странно, что кто-то еще не сошел с ума!

Капрал грязной рукой попробовал зажать горло противнику, но только испачкал руки кровью поверх окопной грязи. Коричнево-алое месиво, как когда то на боках маленького Раби.

Вытирая руки о полы шинели, капрал уже бежал вперед. А Казимиру задержался. И, стараясь не заляпаться бьющей из горла кровью, быстро шарил по карманам зарезанного — карточка красивой светлой женщины с девочкой, вот и сидел бы дома, что воевать полез! — часы, деньги… Смешно, но деньги солдатам обеих сторон платили одинаковые.

Воевать ему понравилось. Нравилась власть оружия — чья-то жизнь в твоих руках! Нравились деньги — за боевые действия хорошо платили. И дисциплиной не слишком давили.

Когда наемники в таком количестве стали уже не нужны, ушел со службы и поселился в Барселоне. Проживал заработанное и награбленное, благо в городе хватало женщин, для которых деньги не имели ни республиканского, ни франкистского запаха.

В одну из ночей в комнату, где принимала мужчин Карменсита, ввалился пьяный толстяк. Требовал, чтобы женщина немедленно выгнала Казимиру и отдалась толстяку, совал деньги купюрами и пачками. Справиться с пьяным не составило труда. Вытолкал взашей. Рассыпавшиеся по полу купюры забрал себе, оставив немного Карменсите. И забыл. Пока деньги за Эбро не стали кончаться.

Спросил у испанки про толстяка — да, ходит, да, часто, да, богатый. Выследить выходящего от Карменситы толстяка, на следующей темной улице ударить по голове и вытащить кошелек оказалось делом одной минуты. Но денег в кошельке толстого оказалось не так много. Дальше надо было уговорить Карменситу выспросить у толстого и снова ждать, когда тот будет уходить от нее с полным кошельком — в его магазине в предпраздничный день снимали кассу и не успели сдать деньги в банк.

Толстый обернулся на секунду раньше, чем Казимиру успел ударить. Увидел его и заорал, вместо того чтобы бежать. Орать на этой темной улице было бесполезно — не выйдет никто. Пока толстый орал и суетливо бежал в сторону от светлых улиц, Казимиру успел достать из кармана нож, догнать. После пожалел, что пришлось убить, — раз за разом грабить толстого было бы выгоднее.

Но грабежи приносили не так много, как хотелось. В 1941-м, когда недавних наемников Франко стали набирать в «Голубую дивизию», принес фашистскую присягу, но обещанных денег получить не успел.

Карменсита ли заложила его полицейским или те как-то иначе вышли на его след, но его арестовали. Убийство толстяка не доказали. Но в снятой им комнатенке нашли вещи с других грабежей, составили уголовное обвинение и депортировали в Португалию, где его ждали суд и тюрьма.

Ждали, но не дождались — ведь он же счастливчик!

Сбой программы. Сбой в хорошо спланированной работе и отдыхе. Столько лет не проводили время с дочкой только вдвоем, и что теперь?!

Сама виновата!

Не охнула бы при консьержке, что когда-то очень давно знала мертвую женщину, а Мануэла не проговорилась бы при полицейском, как она его называет, Комиссариу, все могло бы стать отличным поворотом для размеренного, почти буржуазного отдыха. Сюжетом для нового романа или сценария. Герметичного детектива.

Я сценаристка.

Для сценаристки любое нарушение заданных шаблонов — просто счастье!

Убийство в элитном жилом комплексе на берегу океана!

Лучшего и желать нельзя!

Под подозрением все! Убийца — садовник. Или эта миниатюрная суетливая консьержка Мануэла! Или старушка в парео с впечатляюще объемной грудью! Или красивый мужчина, прыгнувший уже после меня в воду, чтобы вытащить тело утопленницы на сушу. Или любой из выбежавших к бассейну обитателей «Барракуды». Или любой из невыбежавших.

Или я сама? Но я же знаю, что убийца не я. А ленивые португальские полицейские этого не знают.

И почему я не позвонила мужу?

За последние годы рука привыкла первым делом в любой ситуации, если он не рядом, нажимать на его номер в телефоне.

Мы вместе решили, что будет лучше ему провести время с мальчишками, хотя какие они мальчишки, уже здоровые парни, его самого вот-вот перерастут. А мне лучше побыть на океанском берегу вместе со старшей дочерью, раз уж она сама в кои веки изъявила желание ко мне заехать.

Почему же я не позвонила, не написала, не рассказала мужу?

Хотя должна была. Он имеет право это знать… Уж это он точно знать имеет право!

Неужели ревную до сих пор?

Или боюсь, что он, пусть даже на мгновение, подумает, что это сделала я?

Не загоняйте ничего в глубины подсознания. Ничего из своего прошлого. Загнанное обязательно выскочит. В гораздо более жутком виде. Обросшее вашими страхами, изнурительными попытками спрятать, не видеть, не замечать.

Не загоняйте, иначе однажды прошлое возникнет перед вами внезапно, вот так, в виде креста на воде. Креста, сложившегося из мертвого тела. И из моего прошлого.

Зачем она вернулась в мою жизнь? Чтобы что? Что еще я не поняла, в чем самой себе не призналась, что она распластанным в бассейне трупом вернулась напомнить?

Если бы мне нужно было писать логлайн[3] этой истории, про что кино, что бы я написала?

Ладно. Подумаю, что с этим делать, завтра.

Завтра португальская полиция начнет собирать данные. Мануэла говорит, что здешние полицейские тугодумы. Но даже эти тугодумы за день-два сопоставят факты и поймут, какое именно отношение к убитой имеет мой муж, и тогда…

Но это завтра. Или послезавтра. Или через неделю, когда мы с дочкой должны быть в Лиссабоне — в кои веки дочка на важное для нее событие пригласила. И я хочу там быть вместе с дочкой! А если хочу, чтобы полицейские тугодумы сняли с меня ограничение на передвижения, придется разбираться, кто, кроме меня, мог желать смерти женщине с кроваво-красным камнем в старинном кольце. Женщине, которая сломала мне жизнь. И без которой не было бы моей дочки. Кто-то другой бы был, а дочки бы не было.

А пока…

Дочка выходит на балкон, садится рядом. Наливает местного Vinho Verde — зеленого вина.

— Что в твоих детективах в таких случаях принято делать? И что мы делать будем?

«Будем!» Как дорого я дала бы за это «будем»! Неужели в наших отношениях впервые за столько лет намечается потепление?

Дочка. Взрослая. Почти незнакомая. И такая маленькая и родная, как в день, когда я ее родила.

Похожа на меня? Мне кажется, что похожа. Вижу в ней себя, как в молодящем зеркале, аж вздрагиваю — и жест мой, и реакция. Только ей говорить об этом не нужно. Дочку такая похожесть злит. Как меня в ее возрасте злило, скажи тогда кто-то, что я — копия моя мать! Такой погасшей и приземленной, какой к тому времени стала мама, быть категорически не хотелось. И только до ее тогдашнего возраста нужно было дожить, чтобы понять, что и мать в тот момент чувствовала себя еще вполне молодой. И смотрела, как в зеркало, в меня.