Звонить Витору? Но куда? Он ей явно не с работы звонил и, скорее всего, уже к ней выехал, но пока он доедет!

Тихо.

На лестничной клетке тишина, она слушает, приложив ухо к двери. Лифт молчит. Где же этот дьявол? Под окном никого. Одинокий автобус притормаживает на остановке и отъезжает в сторону зоопарка, оставляя трех припозднившихся пассажиров. Один сразу уходит налево в сторону центра, а две фигуры переходят дорогу — полноватая женская и маленькая детская!

Нет!!! Только не сейчас! Нет!

Мать днем звонила ей на работу, что у одной из дочек высокая температура и вторая может заразиться. Но почему мать привезла вторую дочку домой именно сейчас?!

И теперь они переходят дорогу и вот-вот зайдут в подъезд, в котором их ждет Монтейру.

Эва бежит к балкону, распахнуть дверь, закричать, предупредить!

Не успевает. Новый порыв ветра уносит ее крик в другую сторону. Мать уже скрывается в тени, ведущей к их подъезду, дочка, услышав ее голос, вертит по сторонам головой, но мать дергает ее за руку и увлекает за собой.

Нет!!!!

Открыть те два замка, на которые только что так старательно закрывала дверь, не успев даже подумать, что за ней может стоять Монтейру. Может стоять. И может выстрелить. Или накинуть удавку на шею — казалось же ей всегда, что в прошлой жизни она умерла от удушья, а он как минимум одну женщину уже задушил — секретаршу Делгаду.

За дверью Монтейру нет.

Лифт. Скорее вызвать лифт. Рука тянется к кнопке, но на мгновение раньше она вспыхивает ярким всполохом, и стоявший где-то невысоко над ее этажом лифт уходит вниз. Не успела. Мать — или Монтейру, — кто-то снизу вызвал раньше нее.

По лестничной клетке вниз бежать! Скорее! Еще скорее! Зачем она только хотела этот высокий этаж, кому теперь нужен этот прекрасный вид, если она не успеет добежать.

Пролет. Еще пролет. Сравнялись с лифтом. Лифт быстрее, он электрический. Он идет вертикально вниз. Она зигзагом режет лестницу влево-вправо, босиком, рвет чулок, задевает мизинцем стойку перил, в другой момент скрючилась бы от боли, но не сейчас.

Пролет. Пролет. Пролет. Так от бессилия учатся летать. Она уже почти не касается ногами ступеней.

Четвертый этаж. Лифт со знакомым гулом останавливается внизу.

Третий. Звук открывающихся дверей.

Второй. Тихо.

Пролет. Двери закрылись.

Первый. На площадке у лифта никого. Только поехавшая наверх полоска света сквозь неплотно прилегающую прорезиненную прокладку внешних створок.

Не успела. Монтейру зашел в лифт с ее мамой и дочкой?!

Так быстро обратно наверх ей не взбежать. Остается только кричать.

— Мама! Маааама! Маа….

И кто-то зажимает ей рот. Скосив глаза на зажавшую ей рот руку, видит, что не хватает одной фаланги на указательном пальце.

Татьяна в Останкино закрывает свой кабинет ключом с брелоком с волчонком Вучко, который в 1984-м повесил на газетный стенд Олег.

Мимо по коридору проходит вернувшийся из командировки Коллега.

— Откуда? — спросит Таня.

— Из Югославии. Белград, Сараево.

— И как там?!

— Похоже, будет война.

— А когда-то была Олимпиада…

Татьяна идет дальше по коридору второго студийного этажа. Навстречу из студии выходят Начальник, ее муж, с гостем. Татьяна узнает в госте того самого Гэбэшника, который в 1983-м допрашивал их с Олегом после рок-концерта.

— Таня, это Панин Андрей Александрович, руководитель исполкома демократического движения. Вы не знакомы?

Татьяна внимательно смотрит на Гэбэшника, после паузы отвечает:

— Нет!

В видеомонтажной в углу лежит большая сумка.

Руководитель молодежной редакции Сагалаев отговаривает Татьяну от командировки:

— Куда ты поедешь?! После ожога, беременная. Тебе нельзя ехать!

— Мне нельзя оставаться!

Вымученно улыбается.

Таня вытаскивает из кармана обрывок страницы «Московских новостей» с интервью председателя первого советского концерна Михаила Бочарова, на котором Олег что-то писал на газетном стенде в Лужниках.

Перечитывает.

«Жизнь не закончилась, Танька! Старость мы все равно встретим вместе!»

— Это не командировка, Эдуард Михайлович, почти отпуск! Все условия для беременных — «Нарзан», персики, гранаты. Ереван, Ленинакан, какой-то крохотный городишко, никак название не запомню… Спитак.

Сагалаев подписывает командировку, выходит.

Камера отъезжает. За спиной Тани мы видим календарь. Передвижной кружочек на первых числах декабря 1988-го.

Финальные титры на кадрах землетрясения в Спитаке под ту же музыку, что звучала на рок-концерте в 1983-м.

Дочитав мою заявку на сценарий про восьмидесятые, дочка поднимает голову. Недоумение в ее глазах.

— Почему ты не рассказывала?!

— Так сериал не случился. Что-то не срослось. Кирилл «Изображая жертву» начал снимать. Моя заявка тогда так и осталась заявкой.

— Я не про сериал.

Дочка смотрит внимательно.

— Почему. Ты. Мне. Не рассказывала?!!

И дальше ночь, долгую-долгую ночь рассказываю все, что должна была рассказать ей давно. С самого начала, с практики в молодежной редакции, где моим начальником был ее отец. Со знакомства с Олегом. С Лушки. С той командировки в Спитак, где мы обе под завалами ждали, пока нас раскопают. И где я выжила потому, что не выжить не могла — дочка уже была внутри. Долгие и холодные, ледяные от стужи тридцать восемь часов, пока нас нашли и откапывали, я говорила с ней, обещая, что мы будем жить.

Дочка плачет.

— Почему ты раньше не рассказывала!

После целой ночи разговоров с дочкой просыпаюсь намного позже обычного.

Спугнув нескольких наглых чаек, клюющих что-то со стола, выхожу на балкон. И, не успев присесть к столику, замечаю, что на открытой лестнице блока «А» какой-то пожилой мужчина разговаривает с представляющейся кинопродюсершей дамой с грудью пятого размера. Мануэла говорила, ее зовут Розой. Бурно разговаривает. Похоже на выяснение отношений.

Подхожу к перилам, вглядываюсь. Мужчина поворачивается — невысокая, чуть сгорбленная фигура. Сгорбленная.

Мало ли сгорбленных людей. Тем более на Сагреше издали рассмотреть ничего не смогла, только сгорбленную фигуру и темную ветровку заметила. Но сейчас сгорбленный мужчина разговаривает с дамой, которая пыталась делать его дочери искусственное дыхание.

Роза хватается за голову, трет виски. Сгорбленный протягивает ей бутылку воды. Роза пьет, захлебывается, отшвыривает бутылку обратно сгорбленному и снова трет виски.

Нужно узнать у Мануэлы, кто он.

И нужно все рассказать Комиссариу, отдать ему телефон профессора, пусть дальше сам. А то называется, приехала писать и с дочкой время проводить, а сама за чужими трупами побежала.

Нужно сварить кофе. Иду на кухню. Дочка проснулась раньше меня, наливает себе уже третью чашку — привычка у нее все время в новую чашку наливать, первые две пустые, с кофейными разводами остались на балконном столике после ее завтрака — и снова ругается с кем-то по телефону. Про прошлое мы ночью долго говорили, но стоило спросить, что за неприятности у нее на работе, как снова тот же ответ: «Ну мам…»

Глажу ее по голове.

— Все хорошо, моя маленькая! Все хорошо.

Не отмахивается от меня, смахивает слезы, или мне показалось, кивает на телефон, мол, разговор важный, уходит в другую комнату. А я возвращаюсь на балкон и босыми ногами наступаю на что-то хрустящее.

Ох!

Дочка оставила на столике пачку хлопьев. Чайки все расклевали, даже коробку разодрали, а недоклеванные ими хлопья теперь разбросаны по всему балкону.

Где в этих апартаментах пылесос? В прихожей нет, в шкафу нет, нигде нет, но должен же быть пылесос. Мануэле снова звонить придется, хотя… Консьержка в самый первый день, до того, как мы вышли на балкон и увидели в бассейне труп, показывала, что пылесос в этом элитном комплексе тоже элитный. Навороченный. На все три этажа сразу — в апартаментах только шланг, который вытаскивается из стены и в ней же исчезает, а за стеной какая-то специальная система, в которую все и всасывается.