Не все пошли за нами, но многие, и они в том числе. Рвались вперёд даже стремительнее нас с Эдвином, но всякий раз Эдвин просил их не мешать.

Мы быстро достигли крыла, в котором располагалась наша с Ирмалиндой квартирка. Даже слишком — кажется, хватило сотни шагов.

А обнаружить входную дверь тем более не составило никакого труда… Поскольку, когда мы пришли, она уже вовсю полыхала. Даже больше, пылали обои коридорных стен, и пламя было готово в любой момент залезть в другие комнаты — как раз те, жильцы которых полным составом собрались в трапезной.

Я отстала. Но Эдвин вырвался вперёд. Даже праздничная одежда ничуть не сковывала его движения.

Хватило трех взмахов рук и нескольких слов.

И огонь потух мгновенно, будто горел всё это время на острие спички.

Эдвин повернулся ко мне, но я не смогла прочесть отраженную в его глазах эмоцию. Бросилась вперёд, к комнате… Ещё пара слов и взмахов — исчез отходящий от обгоревших предметов дымок, и вокруг вдруг стало очень холодно.

— Я остудил, — объяснил Эдвин. И уже во второй раз за нашу короткую встречу пошёл следом за мной.

В прихожей не осталось ничего живого — только горелые руины. Как и в моей комнате: огонь поглотил и шкаф, хранящий мою немногочисленную одежду, и самодельную табуретку, и кровать вместе с лабораторным журналом и заметками, над которыми мы работали всю неделю.

Мне была знакома эта картина.

Я уже столкнулась с ней — в самый ужасный день своей жизни. И вот история повторялась.

В каком бы мире я не была, нигде мне будет счастья. Катастрофы будут преследовать меня повсюду. Во все места, куда ступит моя нога, я буду приносить одни лишь беды и горести. Я не знаю, как это исправить. Не верю, что это исправимо.

***

Картины настоящего и прошлого смешались, образуя поистине взрывоопасную смесь. Я обняла себя за плечи, пытаясь осознать себя в моменте «сейчас». Но запах обгоревшей мебели прочно застрял в носу и устремился в мозг, и картины продолжали возникать.

Я ведь однажды уже не успела. Поступила так, как повелело мне сердце, и не сдержала собственных слов. Хотя должна была следить за отцом… Мама вместе со старшей сестрой уехали — у мамы была плановая операция в соседнем городе, сложная и утомительная. Мама добавилась её несколько лет, и наконец добилась. А сестра поехала в сопровождении, в одиночку там было не справиться.

Меня оставили следить за отцом.

Хотя это обычно отцы следят за своими детьми, но наш случай был особенным.

У моего отца тяжелая работа, нервная — он начальствовал на предприятии, которое даже при большом желании не могло вывезти все требования и соблюсти тот уровень производства, что был необходим кому-то свыше.

Нервная работа довела до того, что отец начал пить.

Сначала по выходным, потом и по будням, переставая ощущать меру.

Когда мама была рядом с ним, то умела его вовремя остановить. Да, с криками и скандалами, иногда даже — с испорченной мебелью или разбитой посудой… И ещё — как итог — больным сердцем. И все-таки мама не бросала попытки его исправить. Сейчас, спустя несколько лет тишины между нами, я могу предположить, почему. Когда на свет появилась Ира, мама работу бросила, так что всю семью вывозил на себе отец. Найди работу попроще он не мог — тогда денег нам стало бы не хватать, нигде бы ему в те кризисные времена больше платить не стали.

Уезжая на операцию, мама взяла с меня слово, что я буду следить за отцом зорко и не позволю ему даже прикоснуться к алкоголю. А я продолжила жить, как прежде. Встретилась со своим молодым человеком — мы были из одного города, но и учились на соседних факультетах. Провели прекрасный день, и я ни единого раза не позвонила отцу, чтобы узнать, чем он занимается.

А когда вернулась, обнаружила, что картина наша горит. Дымом наполнилось почти всё воздушное пространство, а отдельные предметы и вовсе пылали, ничуть не стесняясь.

Отец, напившись, уснул с сигаретой в руках. Курил он с подростковых лет, работа здесь была ни при чем. А огню много не надо — лишь позволить, и он вырвется на свободу.

Отец, к счастью, почти не пострадал, только надышался токсичных отходов горения. Я вывела его из квартиры, сама наглотавшись дыма. Благо, и у меня, и отца обошлось без ожогов… Зато от квартиры почти ничего не осталось. Пожарная бригада добиралась до нас слишком долго. Был вечер. Час-пик. И даже пожарную машину не все желали пропускать.

Операция у мамы сорвалась. Не знаю, провели ли новую, но всё же надеюсь, что да. Они с сестрой стремительно вернулись в наш город, и я стала виновата. Они кричали на меня вдвоем, пытаясь объяснить, в чём именно я неправа. Прежде мама нам с сестрой пилила мозги по-другому, кричала только на отца, — но, видимо, внутри накопилась обида на младшую, бестолковую дочь.

Но ведь и во мне было нечто такое же буйное — перешло по наследству. Я начала кричать в ответ, у мамы прихватило сердце, и Ира со слезами на глаза вызвала скорую. А потом произнесла, почти не размыкая губ: убирайся.

Я и ушла. Без ничего, как была.

Шло лето после моего второго курса. Я вернулась в общежитие — благо, часть вещей хранилась у меня там — и больше не появилась дома. С родителями встретилась лишь единожды, когда выписывалась из погоревшей квартиры, которую решили продать. Мы не поздоровались друг с другом. Даже не обменялись взглядами.

Жалею ли я? О том, что так и не смогла поговорить с ними открыто, отбросив в сторону обиды и предрассудки?

И пожалели ли об этом они, когда узнали, что в нашем общем мире не существует меня больше?

Я бы и хотела узнать об этом, и нет. Не сомневаюсь, что в моём новом мире такое возможно — ведь прежде, чем забрать меня сюда, за мной некоторое время следили. Но не уверена, решусь ли посмотреть сама. Думаю, если увижу их улыбки, это окончательно разрушит мою веру в людей.

Они столько лет не желали знать, как я себя чувствую, как справляюсь, оставшись совершенно одна.

Значит, и у меня теперь есть право не знать.

…Я пришла в себя, почувствовав легкое прикосновение к плечам. Обернулась и встретилась взглядом со сосредоточенным Эдвином.

— Ирмалинды в комнате нет, — ответил он.

Я улыбнулась, и все-таки улыбка эта быстро потухла. Вслед за Эдвином прошла в комнатушку, где уже столпилось порядочное количество преподавателей — слишком большое для такого тесного пространства. Будто мы были не на месте пожара, а в автобусе, который нехотя развозит нас по домам.

По сравнению с моей погоревшей комнатой, комната Ирмалинды казалась раем — огонь её практически не тронул. Зеленели нежностью мяты стены, блестела глянцем мебель.

Но всё-таки — что-то в ней неуловимо изменилось. Пусть чужие спины и мешали это заметить.

У меня создалось ощущение, будто я попала в собственную комнату — ту, какой она была на первой нашей встрече. Даже я за эти три недели успела внести в комнату нечто своё, а Ирмалинда провела в собственном уголке уже несколько лет, она сама рассказывала мне об этом.

— Это всё ваши опыты, — заметила одна из приятельниц Ирмалинды — та, что была со мной милее прочих. Заметила уверенно, но с надрывом, и единственное, чего мне захотелось — сжаться в комок или вернуться в обгоревшую комнату, отбывая наказания за ошибки, которые я не совершала.

— Сами работаете с камнями этими проклятыми, и Ирмалинду втянули, — поддакнула другая.

— Где она теперь, что с ней?

И все-таки — слишком здесь чисто. До нечистого.

Шторы больше не украшены ярко-красными кисточками — я каждый раз, оказываясь в комнате, обращала на эти кисточки внимание, они казались мне идеальной ловушкой для котов. Со стола пропала ваза с сухоцветами, сплетением желтых и фиолетовых соцветий. Кровать больше не украшали вязаные подушки, сочетающие в себе всю палитру цветов.

Я не стала оправдываться — одно лишь заметила:

— Вещи исчезли.

Эдвин смотрел на меня без всякого удивления — будто всё шло так, как задумывалось. Зато толпа вдруг встрепенулась, принялась без всякого стеснения заглядывать в потайные местечки: тумбу, шкаф… Не удивлена, что Ирмалинда забрала вещи с собой, если сделала это всё-таки она. Я как наяву представила: кто-то слишком активный хватает высушенный букет, и хрупкие лепестки бисером рассыпаются по полу.