Я выпучиваю глаза и вскакиваю со стула. Брат?! У меня есть брат? Настоящий брат...

Парень за кассой, услышав грохот резко отодвинутого мною стула, молча тычет пальцем куда-то в сторону... Я не сразу его понимаю и лишь после разглядываю темноволосую макушку, едва-едва возвышающуюся над столешницей крайнего от меня столика — ребенок, там сидит ребенок. Мой брат? У меня екает сердце, и я стискиваю в кулаке очередное мамино послание. Может, потому я и не люблю белый цвет: не потому, что он ассоциируется с больницей, а потому что белое — нечто черное на белом — каждый раз переменяет всю мою жизнь... Я делаю несколько неуверенных шагов в сторону мальчика за соседним столиком.

— Привет, — хриплю я не своим голосом.

— Привет, — ребенок смотрит на меня слегка испуганным, но в целом доброжелательным взглядом. У него волосы на тон темнее моих и слегка вздернутый, довольно миленький носик, который так отличается от моего, и глаза голубые... Голубые глаза нашей матери. Он и не похож и похож на меня одновременно... Мой брат.

— Меня зовут Ева, я твоя сестра.

— Я знаю. Мама сказала, что ты придешь за мной...

— Правда? А где сейчас твоя... наша мама? — поправляюсь я поспешно.

— Я не знаю, — пожимает малыш плечами, — она мне не сказала. Сказала только, что я должен буду пожить с тобой...

— Ясно.

Я падаю на соседний стул и сижу в странной прострации не меньше получаса — ребенок за это время не произносит ни слова.

Я не могу в это поверить...

Это какой-то розыгрыш... Абсурдный розыгрыш.

Мама не могла так со мной поступить... Или могла? Наконец меня малость отпускает, и я возвращаюсь к действительности...

Вижу на соседнем от мальчика стуле большой походный рюкзак, и спрашиваю:

— Это все твои вещи?

— Да, у меня их очень много.

Я закусываю губу: все имущество шестилетнего... семилетнего — я даже не знаю, сколько лет моему брату! — умещается в одном, пусть и большом, но рюкзаке.

— Давай я возьму его, хорошо? — Тот молча кивает, и я вскидываю на плечо рюкзак с вещами. — Пойдем отсюда, малыш. Я покажу тебе новый дом.

— А у тебя, правда, есть для меня отдельная комната? Мне мама так говорила, — спрашивает вдруг он, доверчиво вкладывая в мою руку свою крохотную ладошку. Мне хочется плакать, но я все-таки выдавливаю из себя:

— Конечно, у тебя будет отдельная комната с огромной кроватью, как у взрослого.

Он мне улыбается... улыбается так... так лучезарно, другого слова не подобрать, что я все-таки начинаю реветь. Веду его к машине и реву, утирая непослушные слезы рукавом футболки.

— У меня есть салфетка. Тебе дать?

— Было бы неплохо.

— Она в боковом кармашке рюкзака, можешь сама взять, я не против.

— Спасибо, малыш.

— Мама тоже всегда меня так называет. А я уже никакой не малыш: мне целых шесть лет! Я большой.

— Хорошо, больше не буду тебя так называть, — говорю я сквозь слезы, выуживая из карманчика упаковку бумажных салфеток.

— Да нет, я не против, — в раздумьи выдает мой неожиданный брат. — Мне это даже нравится...

Я утираю слезы салфеткой, а потом треплю ребенка по волосам.

— Мама тоже так всегда делает, — отзывается он на мою робкую ласку.

Я все никак не могу в это поверить... Подсознательно я все еще надеюсь, что мама одумается, позвонит в мою дверь и скажет: «Нет, так не пойдет: я не могу вас бросить, мои дорогие», а потом заключит нас в объятия и... никогда больше не отпустит.

Не может же она на самом деле бросить Линуса на меня! Бросить своего сына... Но меня ведь бросила, так почему бы ей не сделать того же и с мальчиком, пытаюсь усмирить свое дважды разбитое сердце рациональным негодованием. Не следовало мне, верно, прощать ее — таких, как она, не прощают!

— Ты сможешь посидеть в доме один? — обращаюсь я к мальчику, опуская его рюкзак на диван в гостиной. — Дело в том, что я должна работать...

Я ничего о нем не знаю! Что я стану делать с ребенком на руках? Как мне быть? В душе такая непогода из ледяного ветра, колючего, пронизывающего до костей дождя и слепящей ярости зимней вьюги, что я практически не осознаю, что делаю — все как в тумане.

— Я могу посмотреть мультики, — невозмутимо кивает мне Линус, и я понимаю, что для него оставаться одному — это норма. Он к этому привык...

— Хорошо. — И тут же спохватываюсь: — Ты есть хочешь?

— Нет, мама купила мне большой кусок пиццы, — отвечает ребенок, расстегивая боковую молнию на рюкзаке и вынимая блокнот с карандашами. — Хочешь посмотреть, как я нарисовал дракона? У него большие когти и он пускает огонь из пасти. Я очень старался...

Он раскрывает блокнот и демонстрирует мне нечто отдаленно похожее на огромного ящера, и я расхваливаю его работу, мысленно подсчитывая, как долго я уже отсутствую на рабочем месте... Фрау Мюллер точно ушла — мне пора спешить.

— Линус, мне пора. Я загляну к тебе через час, хорошо? — Тот кивает и захлопывает альбом. Мне вдруг начинает казаться, что я его обидела, хотя, уверена, это просто разыгравшееся воображение — подспудное чувство вины. Выхожу за дверь и тысячи разнообразных картин — одна ужаснее другой! — начинают прокручиваться в моей голове: вот Линус засунул палец в розетку и его убило током, вот он вывалился из окна и сломал себе шею, вот он дотянулся до ножа и...

— Так, бери с собой свои рисунки и пойдем со мной! — говорю я ему, распахивая входную дверь.

Он молча подхватывает свой блокнот и карандаши, и мы месте выходим из моей... из нашей теперь уже общей квартиры.

Фрау Штайн смотрит на мальчика большими удивленными глазами: «кто это?» так и вопрошают они.

— Мой брат, — отвечаю я ей. — Он поживет со мной какое-то время. Вы не против, если он тихонечко посидит в уголочке? Он просто будет рисовать.

Старушка ударяет по одеялу один раз. «Да, я не против». Чудесно!

В комнате один-единственный стол, тот самый, на котором разложены мои принадлежности для шитья, и я сдвигаю их в сторону, чтобы освободить мальчику место для творчества. Он садится, раскрывает блокнот и начинает рисовать, то и дело поглядывая в сторону молчаливой фигуры в кровати... Молчаливая фигура тоже не отводит от него своих проницательных глаз.

Так они и «играют» в гляделки ближайшие полчаса, пока я не выхожу из комнаты, чтобы заняться обедом для своей подопечной...

От чистки моркови меня отрывает чей-то веселый, заливистый смех... Прислушиваюсь.

— Еще раз! — слышу я голос Линуса. И — бац! — что-то ударяется о стену комнаты. Что происходит?

Спешу назад по коридору и снова захлебывающийся голосок мальчика:

— А еще раз можешь?

Открываю дверь и едва не получаю детским мячиком по голове: тот отскакивает от косяка и катится под кровать. Линус бросается доставать его...

— Что вы тут устроили? — строго осведомляюсь я.

И мальчик, высунув из-под кровати свою черноволосую макушку, радостно сообщает:

— Мы с бабулей играем в мячик. Она обыграла меня на два очка!

Я бросаю в сторону частично парализованной фрау Штайн удивленно-недоверчивый взгляд, и та отвечает мне до странности невозможной — довольной? — полуулыбкой.

Глава 9

Линуса я увожу прежде возвращения Патрика с работы, и потому тот остается в неведении относительно нового жильца, заселившегося в его бывшую квартиру... Правда, неведение это длится недолго: ровно до восемнадцати нуль-нуль, когда он звонит в нашу дверь, и мы с Линусом взволнованно переглядываемся... Признаюсь честно: моей первой мыслью была мысль о маме, вернувшейся забрать Линуса обратно! И была ли эта мысль радостной или, наоборот, грустной, судить не берусь: просто не успела осмыслить, а Патрик уже нажимает на кнопку звонка во второй раз. Тот отзывается пронзительной и настойчивой трелью...

— Привет! — улыбаюсь я нашему гостю, не пуская его дальше порога. — Как дела?