— Давай встретимся... завтра. В пиццерии на Фухсгассе в десять...
Во рту словно тот же песок, когда я глухо шепчу свое ответное «хорошо, я приду». И снова тишина под аккомпанемент телефонных гудков...
Я только что разговаривала со своей матерью, со своей давно потерянной... бросившей меня матерью. Я не могу в это поверить... Слезы текут из глаз непрерывным потоком: не уверена, что в моем организме присутствует такое огромное количество воды, наверное, это сочится кровью мое глубоко израненное сердце — смотрю на руки: нет, они не в крови, просто в соленой воде.
Сколько же нужно лить слезы, чтобы выплакать свое горе?
Думаю, сегодня у меня есть все шансы найти ответ на этот вопрос.
Вечером Килиан увозит меня на вечеринку в доме его друзей, я только рада: боюсь, что не смогла бы держать лицо перед Патриком... Так бы и разразилась истошным «мама вернулась!» на любое из его замечаний, а потом бы... Что было бы потом? Что бы он сделал, узнав, кто я такая? Боюсь даже думать об этом. А чего конкретно боюсь, и сама не знаю...
А потом посреди праздника я так и застываю со стаканом в руках: а что если мама захочет встретиться с Патриком, что, если она... Нет, этого не может быть!
— Ева, пойдем танцевать, — тянет меня за руку Килиан, и я на автомате иду за ним в сторону танцпола. — Ты сегодня какая-то странная, — он кладет обе руки мне на талию и подтягивает ближе к себе. — Что-то случилось?
Моя мама случилась... Мама-светопреставление.
— Да нет, ничего, — и слегка отстраняюсь от него. Лицо Килиана сбрасывает улыбку, как старую кожу:
— Я нравлюсь тебе хоть немного? — серьезным голосом осведомляется он. — Ты никак не подпускаешь меня к себе...
— Разве может не нравиться такой парень, как ты?! — пытаюсь перевести все в шутливую плоскость. — Просто...
— Просто ты из тех девушек, что берегут себя до свадьбы? — то ли спрашивает, то ли полу утверждает мой незадачливый кавалер.
Я никогда особо не задумывалась об этом, поскольку еще никому не удалось тронуть моего сердца настолько, чтобы поставить этот вопрос ребром...
— Я не знаю, — отвечаю я честно, и Килиан слегка стискивает мою кожу под своими пальцами.
Эти пальцы на моей талии не вызывают отторжения, их тепло даже приятно, но... но в животе не метутся полчища бабочек, в сердце не разгорается горячий пожар, в голове — пустота. Я ничего не чувствую к человеку напротив... Ничего, кроме дружеского расположения.
— Значит, чтобы ты позволила себя поцеловать, мне придется позвать тебя замуж, я правильно понимаю?
— Глупости говоришь, — кидаю я почти резко, хотя и маскирую резкость улыбкой.
Но Килиан не улыбается...
— А если я позову — согласишься?
Этот разговор накаляет мои и без того чрезвычайно взвинченные нервы, и я вырываюсь из его рук, спешно маневрируя между танцующими парами...
— Куда ты? — не отстает от меня парень. — Я просто пошутил. Брось, не будь такой букой...
Только он не шутил, уверена в этом...
— Килиан, — оборачиваюсь я к нему, — найди себе другую девушку, хорошо? Ты мне нравишься, но не так, как ты того хотел бы... и не так, как ты того заслуживаешь.
— Давай я сам буду решать, чего я там заслуживаю, а чего нет, — парирует он почти жестко. — Сам вижу, что ты равнодушна ко мне, но что если время все изменит... Ты мне нравишься... очень.
Я только и могу, что упрямо мотать головой — ни к чему нам длить эти бессмысленные отношения. Мое сердце уже занято, и этого не изменить...
— Именно поэтому нам лучше все прекратить. Не хочу давать тебе необоснованную надежду...
Он смотрит на меня большими голубыми глазами, и я ощущаю себя скверной девчонкой, пинающей бездомного щенка.
— Другого любишь? — спрашивает он. — Я его знаю?
И тогда я снова разворачиваюсь и спешу покинуть это шумное место с его неуместной к моему нынешнего настроению музыкой.
— Хорошо, Ева, не отвечай, если не хочешь, — увещевает меня парень. — Но друзьями-то мы можем остаться... Обещаю, что не стану напрягать тебя своими чувствами. Не глупи... Тебе ведь понравилось есть со мной клубнику! Кто еще накормит тебя ей забесплатно... Ева, да стой ты уже! — он неловко хватает меня за руку.
— Нельзя было мне соблазняться твоей клубникой... — А потом вдруг добавляю: — Я беременна.
Рука парня, удерживающая меня, со шлепком ударяется о его бедро.
— Ты шутишь?
Шучу? Нет, слегка привираю, но ему об этом пока не скажу.
— Нисколько. Теперь ты понимаешь, что тебе, действительно, следует найти себе другую девушку?
Килиан выглядит онемевшим и сбитым с толку, мне даже чуточку жаль его. Пусть радуется, что это хотя бы не его ребенок! Собственная ложь почти веселит меня.
— Ева...
— Да?
— Я не знал.
— Конечно, ты не знал. Прости, что сразу не сказала...
— Это...
— Не стоит так волноваться, — я слегка похлопываю его по руке. — Подбросишь меня до дома?
И мы направляемся к его байку: врушка-Ева и озадаченный парень — оба одинаково погруженные в себя; мы прощаемся у моего порога кивком головы.
Следующим утром Патрик выглядит таким же, как и всегда — разве что немного более оживлен, но в остальном я не вижу в нем перемены. А перемены не преминули бы произойти, встреться он с моей матерь, разве нет? Такими доводами я и успокаиваю себя, совершая привычные уже утренние манипуляции с фрау Штайн и с беспокойством поглядывая на часы: у нее по расписанию визит логопеда, и я хочу, чтобы тот пришел как можно скорее... Часы показывают четверть десятого.
Наконец, я впускаю в дом фрау Майер и препровождаю ее к ее пациентке, а сама хватаю с полочки ключи от машины и выбегаю из дома с гулко бьющимся о ребра сердцем.
Сегодня я увижу свою маму... У меня практически темнеет в глазах, и я еще крепче вцепляюсь в руль автомобиля. У-ВИ-ЖУ МА-МУ... Произношу по слогам, как животворящую молитву.
В пиццерию я вхожу за две минуты до назначенного времени, оглядываюсь: парочка у окна увлеченно беседует между собой, одинокий парень через два столика от них читает газету — больше никого. Присаживаюсь за самый ближний столик и кладу перед собой телефон с часовой стрелкой на главном экране: тик-так, тик-так... Часы на городской башне бьют десять раз.
Проходит еще десять минут, и бить тревогу начинаю уже я сама: вдруг с мамой что-то случилось... Вдруг...
Еще десять минут: она просто попала в «пробку»...
На тридцатой минуте ко мне подходит парень с логотипом пиццерии на футболке и робко интересуется:
— Вы Ева Мессинг?
— Да, — отзываюсь я глухо, ощутив вдруг неподъемный комок сердца, ухающий прямо в живот.
— Женщина, которая была здесь до вас, просила передать вам, — и протягивает белый листок бумаги.
Белый листок бумаги! Белый листок. Я молча сжимаю его в ладони и хочу было выскочить прочь, уйти, сбежать, забиться в самый темный угол. Отругать себя за доверчивость... Только тот же парень говорит мне:
— Эта женщина просила, чтобы вы прочитали записку до того, как выйдете за дверь...
Смотрю на него абсолютно непонимающим взглядом, словно он изъясняется со мной по-китайски или, скажем, по-венгерски (слышала, это самый сложный для изучения язык), и он спешит добавить:
Она сказала, это важно.
Киваю и спешу присесть за тот же столик, за которым провела полчаса томительного ожидания... томительного, напрасного ожидания. Ноги буквально подламываются...
«Милая Ева...» Так, только не плакать, я буду сильной, как и всегда. «Милая Ева, прости, что обманула тебя, но я не хочу, чтобы ты видела меня такой... Я не та мать, которой ты могла бы гордиться, и мы обе это знаем. Прости, что не смогла лучше о тебе позаботиться... что...» Огромная расплывшаяся клякса делает последующие пару слов абсолютно нечитаемыми, и я просто пропускаю их, поскольку все это блекнет по сравнению со следующей строчкой: «Пожалуйста, позаботься о своем брате, милая, я много рассказывала ему о его сестре, и он заочно привязан к тебе. Его зовут Линус».
