— Переживаешь?

— Он мой друг.

— А этот друг знает, что он именно друг и ничего более?

— Думаю, я была достаточна красноречива, когда говорила ему об этом.

Мы стоим так близко друг к другу... так близко, что надо бы отстраниться. Прервать этот странный диалог, но не могу... и не хочу.

— Этим утром он не показался мне достаточно убежденным, — голос Патрика такой сахарный, словно выварен из целого центнера сахарной свеклы. — Думаю, тебе придется повторить прежние слова, разве что с поправкой на отсутствие беременности... Ты ведь, действительно, не беременна? Или я ошибаюсь?

Краснею и делаю судорожный вдох.

— Не ошибаешься.

— Маленькая лгунья!

— Я не лгунья, — лепечу едва слышным голосом, гадая, кого именно я сейчас обманываю: Патрика или самое себя...

А через неделю — самую длинную неделю в моей жизни — Патрик заходит и говорит:

— Помнишь, ты спрашивала меня про Тобиаса Коля?

Я молча поднимаю на него вопрошающе-недоуменный взгляд. Конечно, я помню про Тобиаса Коля, но к чему Патрику сейчас вспоминать о нем...

— Он умер сегодня, — отвечает он. — Передоз. Говорят, фрау Коль так и нашла его с иглой в вене... Мне очень жаль.

Наверное, в этот момент я сильно бледнею, потому что Патрик подхватывает меня под руку и усаживает на стул.

Мой отец умер. Мой отец умер... Мой отец умер! Я закрываю лицо руками и стону, словно раненое животное.

Глава 11.

Мой отец умер...

Я не успела перекинуться с ним ни единым словам... кроме разве что того краткого «простите», которым сопроводила прикосновение к его плечу в тот день в супермаркете. Он же ответил: «Что тебе надо? Вали отсюда» — вот и все наше общение за целую жизнь.

Мой отец умер, а я могу вспомнить лишь его покрасневшие глаза и грубость по отношению к собственной бабушке. Лучше ли это полного незнания?

У меня нет ответа на этот вопрос... пока нет. Возможно, позже, когда шок от внезапного обретения и окончательной потери отца схлынет, уступив место спокойному умиротворяющему покою, возможно, тогда я посмотрю на всю эту ситуацию с другой стороны и найду правильный ответ на мучивший меня вопрос... Но не сейчас.

Сейчас в душе буря, а бури — плохой аналитик жизненных поворотов.

Поправляю пред зеркалом свой наряд для похорон: черную юбку-клеш и белую блузку с кружевным воротничком. Я похожа на ученицу пятого класса, но ничего другого у меня нет... ничего другого, более подходящего для столь скорбного случая. Я не люблю мрачные оттенки...

Линус втиснут в черные брючки и рубашку — пришлось потратиться на соответствующую случаю одежду для него — и вышагивает рядом слегка подпрыгивающей, пружинистой походкой ребенка, которому некуда девать свою энергию.

Патрику я ничего не сказала: решила, что не стоит распалять его любопытство сообщением о нашем в Линусом посещении похорон... моего отца. Мы просто постоим в стороне, отдадим, так сказать, последнюю дань памяти и уйдем... Ничего более. Патрик и так в последнее время косится на меня — подозревает непонятно в чем.

Ну и пусть, главное, чтобы не узнал главного...

Наконец мы подходим к кладбищу, и я толкаю железную витую калитку самого причудливого вида — скорбная процессия из людей в траурных одеждах скользит по дорожкам между могилами в сторону часовни. Гроб с моим отцом несут впереди мужчины в белых рубашках... Я поглубже вдыхаю в себя пахнущий лилиями воздух и пристраиваюсь в «хвосте» процессии. Это первые похороны в моей жизни...

Несмотря на раскаленный жаром воздух снаружи, внутри часовни почти холодно, и я зябко повожу плечами под тонкой материей шелковой блузки — садимся слева у стены. Линус начинает играть с крючком для... я и сама толком не знаю его предназначения, просто одергиваю брата, во все глаза уставившись на красивый, лакированный гроб, украшенный лилиями и гвоздиками. Неужели в нем и в самом деле лежит мой настоящий, биологический отец? Горло стискивают судорожные спазмы, и я проигрываю борьбу с ними, едва под каменными сводами раздается мелодия первого гимна. «Ближе, мой бог, к тебе, ближе к тебе...» поют люди вокруг, а я смахиваю руками слезы со своих щек, безуспешно пытаясь вспомнить, есть ли в моей сумочке упаковка с салфетками. Не думала, что стану плакать... и вот.

У меня так заволокло слезами глаза, что я не сразу замечаю протянутую мне Линусом салфетку... две салфетки, если быть точной, беру их и благодарно ему улыбаюсь. Что за наваждение: почему я плачу? Я ведь даже не знала этого человека. Наверное, это скорбная экзальтация органной музыки действует на меня таким вот престранным образом, только я реву не только в часовне во время недолгой отповеди священника, но и во время процессии в сторону разверстой могилы, обложенной искусственным дерном — все так красиво и чинно, что у меня заходится сердце.

Не знаю, кто из присутствующих здесь людей, является родственником семейства Коль, только в целом их совсем немного: человек двадцать от силы... и я с Линусом. На меня посматривают с интересом, наверное, пытаются понять, кем я прихожусь мужчине в этом невероятно красивом гробу — им не догадаться. К счастью...

Священник произносит свое привычное «прах ты и в прах возвратишься», слышу, как кто-то судорожно всхлипывает: неужели я сама — нет, это фрау Коль, вижу ее голубые глаза, вылинявшие от бесконечного множества пролитых слез. Рядом с ней высокий старик с шевелюрой кипенно-белого цвета, он поддерживает ее за руку, а у самого такое скорбно-отрешенное выражение лица, что почти напоминает мне маску. Должно быть, это герр Коль, дед моего незнакомца-отца... и мой прадедушка по совместительству. Я все еще не до конца это осознаю, но у меня теперь есть целых два родственника, это если не брать в расчет маму, конечно, — ее все равно что нет, она сама так захотела — и они оба стоят сейчас передо мной.

Гроб опускают в могилу, и я снова утираю слезы второй по счету бумажной салфеткой — первую пришлось выкинуть еще по пути к могиле — люди выстраиваются в очередь, отдавая последнюю дань умершему. Я встаю в самом «хвосте» и тоже вынимаю из корзины красную гвоздику, чтобы сказать свое последнее «прости»: руки дрожат, и я неловко кидаю в могилу горсть земли вместе с ярко-алым цветком. Слезы захлестывают меня, и я спешу прочь, собираясь поскорее уйти, оставив это место и само горестное событие далеко позади, но тихий голос неожиданно останавливает меня:

— Спасибо, что пришла, милая. Я благодарна тебе за это! — и фрау Коль стискивает мои внезапно похолодевшие пальцы своей сухонькой ладонью.

— Я просто... я просто подумала...

— Я понимаю, — кивает она мне с печальной полуулыбкой. — Спасибо еще раз. — И тут же добавляет: — Надеюсь, ты останешься на поминки... Здесь недалеко, в нашем доме.

— Я... — Линус нетерпеливо подскакивает, дергая меня за руку.

— Это твой сын? — интересуется фрау Коль.

— Брат.

— Здравствуй, дорогой, — обращается она к мальчику. — Хочешь пирога с малиной? Я специально для тебя его испекла, большой и очень вкусный.

— Для меня? — Линус бросает на меня робкий взгляд — по всему видно, что ему очень хочется этого самого пирога испробовать.

— Для тебя. — И уже в мою сторону: — Пойдемте... Ева, не так ли?

— Да.

— Пойдемте, Ева, позвольте мне угостить мальчика пирогом.

И я не нахожу в себе сил для отказа. А потом мы идем по узеньким улочкам, петляя между красиво ухоженными цветочными клумбами и разномастными почтовыми ящиками, обступившими нас со всех сторон.

— Проходите, не стесняйтесь, — подбадривает нас сердобольная старушка, распахивая калитку и приглашая всех в дом.

Дом этот, ничем не примечательное секционное строение в ряду таких же ничем не примечательных секционных домов, отличается разве что крайне запущенными, неухоженными клумбами перед домом, которые так и вопияли о прополке и облагораживании. Меня удивила эта унылая заброшенность, от которой так и веяло безысходностью...