— Да вы просто зомби какой-то! — пытаюсь держать я лицо. — Тоже питаетесь мозгами, не так ли? Полагаю, выносить мозг — было вашим наилюбимейшим занятием в прежние времена... Бедные ваши домочадцы!

Потом ставлю поднос на стол и беру в руки ложку...

— Будьте хорошей девочкой и открывайте рот, договорились.

Фрау Штайн поступает с точностью да наоборот: сжимает губы еще плотнее, так что и без того абсолютно бескровные, они превращаются в белесую, едва заметную линию. Чудесно!

— Не хотите есть?

Она утвердительно кивает, и я чувствую, как вся моя самоуверенность разбивается на тысячи мелких кусочков... Эта старушка, действительно, крепкий орешек.

— В таком случае не стану вас заставлять, — спокойно констатирую я, отхожу к окну и присаживаюсь на стул. — Я пока могу и газетку почитать... — Расправляю старый номер «Региональных новостей» и погружаюсь в статью про строительство нового, навороченного отеля на месте бывшего магазина одежды. На самом деле я и половины из прочитанного едва могу припомнить — слишком нервничаю из-за своей неудачи в роли сиделки, так что буквы вслепую прыгают перед глазами, совсем не проникая в мятущееся сознание...

И тут старушка с растрепанными после сна волосами начинает лупить левой функциональной рукой по краю своего покрывала.

— В чем дело? — несколько раздражаясь, любопытствую я. — Вы проголодались? — она отвечает мне двумя ударами руки по одеялу.

— Хотите пить? — снова два удара.

— Хотите в туалет? — еще два яростных удара.

— Я так понимаю, это значит «нет», не так ли? — фрау Штайн лупит по одеялу один раз, и я расплываюсь в улыбке. — Понимаю, два удара — это «нет», один удар означает «да»... Умно. И это лучше, чем ничего... Так чего же вы хотите? Умыться?

Два удара.

— Выйти на прогулку?

Опять два удара.

— Вы сами не знаете, чего хотите, — в сердцах заключаю я и снова берусь за старый номер «Вестника». — Продолжу-ка я лучше чтение своей газеты... — И та ударяет по одеялу единожды. Догадка растекается по моему лицу вместе с торжествующей улыбкой: — Хотите, чтобы я почитала вам газету? — интересуюсь я не без самодовольства. — Хотите узнать о жизни своего города, не так ли? Как же я сразу не догадалась: вы ведь столько лет участвовали в жизни Виндсбаха, а теперь, вот ведь незадача, остались не у дел... Так вот, смотрите, — я показываю ей фотографию под читаемой мною статьей, — на месте бывшего «Вёрла» скоро вырастет новый, сверхсовременный отель, как вам такая новость? — глаза старушки вспыхивают любопытством. — А еще в городе скоро пройдет сельскохозяйственная выставка, слышала, вы прежде тоже в ней участвовали... Хотите об этом почитать?

Та лупит по одеялу с такой яростной силой, что я вмиг понимаю, как могу воспользоваться таким рычагом давления и потому произношу:

— Давайте договоримся: я стану читать вам местные газеты, а вы в свою очередь перестанете кидаться в меня посудой и отказываться от еды перестанете тоже. Согласны? Да или нет?

В комнате повисает тяжелая, наполненная напряженной сосредоточенностью тишина, а потом фрау Штайн ударяет по одеялу ровно один раз.

Глава 3

Патрик возвращается около шести и, как мне кажется, ожидает от меня очередных жалоб на счет своей матери и последующего за ними бегства — не тут-то было: я встречаю его улыбкой триумфатора и вопросом о том, как прошел его день.

Он выглядит озадаченным... слегка смущенным... и самую капельку встревоженным.

— Да ничего так... прошел, — отвечает он мне, отводя глаза в сторону. Я вдруг пугаюсь: он ведь не узнал меня, правда? А потом улавливаю запах алкоголя в его дыхании и с облегчением выдыхаю... Нет, не узнал — просто пропустил стаканчик и стыдится этого. — А как вы с мамой, поладили?

Я живо припоминаю стакан, запущенный мне в голову, но решаю умолчать об этом.

— У вас, герр Штайн, мировая мама, — отвечаю я своему работодателю. — Думаю, мы с ней полюбили друг друга буквально с первого взгляда...

Мужчина вскидывает на меня недоуменный взгляд: должно быть, считает, что ослышался, а потому решает уточнить:

— Вы с ней полюбили друг друга? — голос почти испуганный. — Вы уверены, что говорите о моей матери?

Я улыбаюсь и приподнимаю брови: мол, о чем вы, право слово, ваша мать — святая женщина. Знаю, что переигрываю, но удержаться не могу... Мне нравится наблюдать Патриково удивление.

— Дело в том, — решает объяснить он свое недоумение, — что мама... как бы это помягче сказать, не тот человек, в связке с именем которого обычно употребляют слово «любовь», вы понимаете, о чем я, не так ли?

— Не беспокойтесь: я кое-что слышала о вашей матери... — Сама понимаю, что мои слова звучат довольно многозначительно, но Патрик лишь тянет странным голосом:

— Ясно. — Должно быть, ничего не понимает, но вида не подает... А потом все же уточняет: — В таком случае выходит... завтра вы снова к нам вернетесь? Ну то есть не к нам, конечно, а к маме, — поправляется он поспешно, удивительно быстро краснея для такого взрослого мужчины, как он. И я почему-то тоже неожиданно смущаюсь...

— Да, я вернусь завтра. Прощайте! — и спешу выскочить за дверь.

Снова все эти странные симптомы: ускоренное сердцебиение, вспотевшие подмышки и горящие кончики ушей. Да, я снова встретилась с Патриком, да, я целый день проработала укротительницей тигров, ну то есть укротительницей одной-единственной немощной тигрицы, но... Но к чему все ЭТО? К чему мне эти подрагивающие кончики пальцев? Смотрю на свои поднятые кверху ладони и вспоминаю, как девять лет назад меня в спешном порядке отправили в Штутгарт в детский дом, и как Патрик единственный раз навестил меня там... Это был неблизкий для него путь, и он совершил его ради меня. Я ему тогда много жаловалась: на невкусную пищу, на отсутствие друзей, на злобных воспитателей... На самом деле все было не так уж плохо, как я описывала, но мне хотелось, чтобы он понял, как мне плохо вдали от Виндсбаха и... от него. Я хотела вызвать у него чувство вины! И, думаю, тем самым только отвадила его от визитов ко мне: кто добровольно захочет брать на свою душу такую непосильную ношу, как одинокий и отчаявшийся ребенок? Уходил он от меня шаркающей походкой — я тогда загрузила его по полной.

После он слал мне краткие весточки в виде открыток, которые тоже сошли на нет, когда меня отправили в первую приемную семью...

Он, может, и забыл обо мне, вот только я никогда не забывала о нем...

— Ева, — окликает меня голос Патрика, и я понимаю, что так и стою, держась за створку калитки. — Вы на машине? Вас подвезти до дому?

Я оборачиваюсь и смотрю в его шоколадно-янтарные глаза, излучающие заботу, и вдруг... хочу расплакаться. Хочу броситься к нему на грудь и уткнуться носом в его футболку с изображением африканского жирафа. Хочу снова почувствовать себя маленькой девочкой... слабой и нуждающейся в защите...

— Нет, машины у меня нет, — отвечаю я только, стискивая пальцы в кулак.

— Тогда я вас подвезу, — Патрик захлопывает дверь и направляется ко мне.

И меня охватывает неожиданная паника: мне кажется, приблизившись ко мне, он прочитает все мои мысли по лицу, как в открытой книге.

— Надеюсь, не на катафалке? — задаю я первый, пришедший мне в голову вопрос.

Мужчина беззлобно фыркает, почти как его кот Марио.

— Нет, не на катафалке, — отвечает он мне с улыбкой. — У меня есть и другая машина... Но вы не первая, кто задает мне подобный вопрос? Пойдемте, она стоит в гараже.

Патрик обходит дом слева и поднимает гаражную дверь, за которой меня встречает старенькая, видавшая виды «тайота аурис» — если память мне не изменяет, именно на ней мы ездили в зоопарк девять лет назад.

— Какой необычный цвет, — произношу я с ностальгической ноткой в голосе, и Патрик бросает на меня быстрый взгляд. У автомобиля, действительно, необычный бирюзово-голубоватый оттенок морской волны — он мне еще в детстве очень нравился, и я в шутку называла его «Патриковой субмариной». — В чем дело, — как можно более беззаботно осведомляюсь я, — у вас такое лицо, словно вы призрака увидели?