Утираю их рукавом.

— Ее нигде нет, — объясняю невнятным голосом. — Коробки нигде нет.

Килиан ненадолго уходит и вскоре вкладывает мне в руки несчастный подарок.

— Вот, держи. Может расскажешь теперь, чем он пред тобой так провинился? — А сам весь такой правильный, невозмутимый, прямо тошно от одного его вида. Так и хочется сорвать с него эту маску миленького пай-мальчика...

— Лгун, — выплевываю в сердцах. — Бессовестный обманщик и лгун.

Он глядит на меня без улыбки, долгим оценивающим взглядом.

— Что, — насмешничаю я, — Каролина ничего тебе не рассказала? Не поведала о своем разоблачении? Даже странно, ведь между вами такая «любовь», — я изображаю невидимые кавычки. А потом кричу: — Я люблю Патрика, слышишь меня? Я ЛЮБЛЮ ПАТРИКА. Отстань о меня и больше никогда не приближайся! Я думала, мы прояснили этот вопрос еще три месяца назад... — И так как он продолжает молчать, я не могу уняться: — Ну, чего ты молчишь? Чего смотришь этими своими невинными глазами... Отвечай уже: разве мы не прояснили этот вопрос... — Я так распаляю себя, что коробка снова летит на дорогу, и я со всей силы толкаю парня ладонями в грудь. — Отвечай уже, — требую я сквозь слезы, — отвечай немедленно.

Килиан, по-прежнему не говоря ни слова, делает шаг вперед и обхватывает руками мое зареванное лицо, заставляя взглянуть прямо в свои глаза... Этот взгляд мне знаком — таким же он был на девичнике, когда я сняла с глаз повязку: глубокий, ласкающий, словно обещающий что-то. Я замираю, поглощенная им без остатка, и потому, верно, не сопротивляюсь, почувствовав горячие мужские губы на своих губах. Только выдыхаю, позволив тем самым углубить поцелуй, и прикрываю глаза... Не могу этому противиться: ни нежности этих губ, ни твердости удерживающих меня рук — ничему.

Мне кажется, этот поцелуй может длиться целую вечность...

Ехать в горы с Килианом, даже ради исполнения давней заветной мечты, совершенно не хочется... Особенно после их в Каролиной разоблачения и уж тем более после недавнего поцелуя, на который я так безвольно ответила.

Что на меня, спрашивается, нашло?

Как я могла проявить подобную слабость?

Это все стресс — другого объяснения нет.

Килиан паркуется около Айбзее и вытаскивает из багажника наши рюкзаки — все это молча, словно мы два смертельно обиженных друг на друга человека. Хотя теперь, что уж тут юлить, его чувства, слишком хорошо мне известны...

Только в своих я никак не могу разобраться.

Так же молча мы направляется к зданию станции канатной дороги и покупаем два билета наверх... Несмотря на все треволнения, я ощущаю волну радостного предвкушения, затапливающую меня с ног до головы.

Как же давно я не испытывала ничего подобного... как же мне этого не хватало!

Чувствую, как меняется настроение, и говорю самой себе: «Пусть рядом не Патрик — Килиан, я все равно не позволю обстоятельствам испортить себе выходные». С этой мыслью я опускаюсь на стул в ожидании фуникулера...

Я никогда не посещала Цугшпитце зимой, в такое время, как сейчас, когда все вокруг укрыто плотным, кипенно-белым покровом снега, и окрестности напоминают идиллистическую рождественскую открытку... Обычно мы приезжали в летние каникулы: купались в озере, совершали велосипедные туры — теперь же я не могу налюбоваться заснеженными вершинами гор, вздымающимися под самые облака, и надышаться кристально чистым воздухом, от которого даже дух захватывает.

Подходит закрытая кабинка фуникулера, мы входим и приникаем к прозрачному смотровому окну — мне боязно глядеть вниз, особенно когда кабинка начинает идти вертикально вверх, и массивная громада скалы стеной встает перед глазами, однако я пересиливаю себя и смотрю, не зажмуриваясь. В конце концов, я уже не ребенок, разве не так?

Наверху нас встречает гид и препровождает в сторону ночлега: это, примерно, с десяток снежных домиков, прорытых, подобно норам, в толще снега. Нас ведут в самый крайний и с улыбкой сообщают, что через полчаса мы можем присоединиться к общему ужину в снежной столовой.

Мы остаемся наедине посреди нашего крохотного снежного иглу с двумя спальными мешками, усыпанными лепестками роз, и электрической лампой в глубине вырезанной в снегу нищи.

— Так и будем молчать? — интересуется вдруг Килиан. — Делать вид, что ничего не случилось...

— Ничего и не случилось, — отзываюсь я на его слова. — Всего лишь глупое недоразумение. Не стоит и поминать...

Парень качает головой, вроде как осуждая мою стратегию отрицания, и даже имя мое произносит с ноткой укора:

— Ева... давай поговорим. Я хочу все тебе объяснить! Мне это необходимо.

— А мне нет, — отрезаю категорическим тоном. И добавляю: — Пойдем лучше ужинать. Здесь должны подавать сырное фондю с белым хлебом и овощами — я в брошюре читала.

— Ева. — Снова раздается за моей спиной, но я выскакиваю наружу, никак на это не реагируя.

Сырное фондю, действительно, оказывается вкусным, особенно в снежной столовой, где при каждом выдохе изо рта вырывается сизое облачко пара. Правда, немного неловко делить романтический ужин при свечах и фужером белого вина с... чужим для себя человеком, особенно если приходится обмакивать кусочки хлеба в общий котелок с расплавленным сыром, но мы с Килианом приноравливаемся не делать этого одновременно. И это очень упростило дело... Когда же я делаю глоток вина, он произносит:

— Я думал, ты не пьешь.

— Я и не пью, — возражаю по привычке. — А это так, для разогрева. Здесь очень холодно, если ты не заметил! — А потом припоминаю Патрика с Ренатой, распивающих бутылочку «Шабли», и с раздражением заключаю: — Кто вообще дал вам право указывать мне, что и как делать. У меня, между прочим, своя голова на плечах имеется. Так что делаю, что хочу! — и я давлюсь очередным глотком.

Вкус у вина отвратительный, похожий на скисший виноградный сок, в котором постирали мужские носки, однако я допиваю весь фужер без остатка. Просто в пику своему зоркому наблюдателю...

Тот улыбается, покачивая головой:

— Ты как ребенок, право слово, — пеняет он мне. — Ради доказательства своей правоты, готова из кожи вон вылезти. Даже травишься алкоголем, который совершенно не переносишь... Может, пора перестать убегать от жизни? — И снова просит: — Давай поговорим.

— Мы и сейчас неплохо разговариваем.

— Ты знаешь, о чем я.

— Понятия не имею. — Вскакиваю со стула, обитого мягким, серым мехом, и кидаю салфетку на стол: — Идем любоваться закатом! — вношу свое предложение. — Снаружи установили специальные шезлонги — будет здорово.

Килиан вздыхает, но направляется следом за мной.

Закат в заснеженных горах просто чудесен — мы наблюдаем его до тех самых пор, пока последний солнечный луч не исчезает за линией горизонта. Я так замерзла, что едва чувствую ноги, руки тоже оледенели, однако уходить в домик не хочется: здесь, среди людей, легче избегать неприятных разговоров. Хотя и больнее вдвойне: отсутствие Патрика ощущается особенно остро, когда наблюдаешь счастливые улыбки других влюбленных парочек.

Так, главное не раскисать...

Никак вино сделало меня в разы сентиментальнее!

Только этого не хватало.

Зубы начинают отбивать мерную дробь, и Килиан говорит:

— Давай разотру руки. — Стягивает с моих рук перчатки и начинает разминать почти бесчувственные пальцы. Я и хотела бы возразить, да не могу: тепло его рук такое животворящее, такое... приятное — у меня не хватает силы воли отринуть его, отказаться от такого простого действа. Абсолютно безобидного, если подумать. Разве не так?

— А теперь идем спать, — заключает свои манипуляции Килиан, возвращая перчатки на место. — Ты совсем оледенела, а в сауну со мной, — глядит, чуть вскинув насмешливые брови, — ты точно не собираешься...

Это то ли вопрос, то ли все-таки утверждение... Надеюсь, что утверждение, но я на всякий случай мотаю головой, мол, нет, не собираюсь. Еще чего придумал!