Стою в голубом развевающемся на летнем ветерке сарафане на перекрестке у фонарного столба и вспоминаю, как была здесь в последний раз...

Это было ровно девять лет назад.

Мне тогда было десять, и мы с матерью жили в квартирке над гаражом вон в том большом доме по правую сторону от дороги — она принадлежала Штайнам, благовоспитанному семейству из четырех человек: матери, отца и двух их отпрысков Беттины и Патрика — Патрик на тот момент был маминым ухажером.

Не знаю, как ей удалось окрутить его — думаю, наука вертеть парнями была заложена в ее генах вместе с пышной грудью и блондинистыми волосами — только мы впервые за долгое время спали на чистых простынях и ели вкусную, здоровую пищу. Дело в том, что моя мать была не очень разборчива в связях: она нагуляла меня в свои неполные шестнадцать и, несмотря на «добрые» советы со стороны, все-таки родила меня жаркой июньской ночью, обливаясь потом «как носорог» (она любила рассказывать мне о своих мучениях, перенесенных ею ради меня), а потом таскала меня от одного своего нового парня к другому, количество которых сменялось с поразительным постоянством и скоростью.

Патрик был ее первым нормальным, если вы меня понимаете, парнем за все мои одиннадцать неполных лет... Я говорю нормальным, поскольку он был первым, кто смотрел на меня не как на досадное приложение к собственной матери, с которым приходится мириться ради маминых же женских прелестей — он смотрел на меня, как на человека, и по-своему, думаю, был привязан ко мне.

Ему первому пришло в голову отвести меня в зоопарк и угостить мятным мороженым с шоколадной стружкой, а потом и вовсе прокатить на упрямом маленьком пони, который всю дорогу через лес настойчиво тянулся за травой под своими копытами, абсолютно не реагируя на понукания расстроенного таким поворотом дел Патрика... Я смеялась тогда всю дорогу. И мятное мороженое с тех пор предпочитаю любому другому...

Это было так давно, что почти кажется неправдой, словно мне приснился неожиданно счастливый, расцвеченный радугами сон — только это был не сон, как и последующие за ним события тоже...

Помню, как проснулась в то утро в радостном нетерпении: Патрик обещал мне смастерить навесную книжную полку, и я накануне долго не могла уснуть, предвкушая, как буду помогать ему стругать доски и просверливать дырки для шурупов. У него хорошо получалось управляться с деревом... Я тоже хотела научиться чему-то подобному.

Только полку в тот день мы так и не сделали, как, впрочем, и в последующие дни тоже: измятая записка на прикроватном столике перечекнула тогда все наши планы... и не только планы — всю мою жизнь в целом.

Этот измятый, покоцанный у основания клочок белой бумаги, как будто бы наспех выдернутый из завалившейся за подкладку записной книжки, даже не сразу бросился мне в глаза: помню, в первую очередь я обратила внимание на выдвинутые ящики шифоньера, в которых мама хранила свое немногочисленное нижнее белье, а потом еще на опустевшее трюмо с мамиными косметическими принадлежностями — там ничего не было, даже измятой салфетки со следами губной помады — абсолютная пустота, словно такого человека, как Ясмин Мессинг никогда и в природе не существовало. Помню, я встала посреди комнаты, как была в растянутой футболке Патрика, заменяющей мне ночную сорочку, и в растерянности окинула ее недоуменным взглядом: пропали даже миниатюрные настенные часы, которые забавно крякали, отмеряя каждый полный час, и которые я любила больше всего в этом доме... Больше всего, после Патрика. В комнате не осталось ничего, кроме белого клочка бумаги... Тогда-то я его и заметила. Подошла, расправила руками — он пах мамиными духами.

« Милая Ева, мы обе знаем, что я не та мать, которая тебе нужна: ты достойна лучшего, девочка моя... Патрик позаботится о тебе, мне кажется, вы нашли с ним общий язык. Читай книжки и не скучай обо мне... Мама».

Я не сразу поняла, что прочитала... Неудачную мамину шутку? Случайную выписку из романа? Прощальную записку? Нет, этого просто не могло быть.

Особенно в голове засели слова «читай книжки и не скучай обо мне» — я прокручивала их и так и эдак, словно заковыристый кубик-рубик, который мне никак не удавалось сложить, несмотря на все мои усилия. Все тщетно...

«Читай книжки и не скучай обо мне...» Я присела на край кровати и в ступоре уставилась на корявые завитки маминого почерка, который очень напоминал неумелую работу ребенка-первоклашки — я и то умела писать красивее. В тот момент это было все, о чем я могла думать: я думала о мамином корявом почерке...

А потом пришел Патрик. Он был высоким, крепко сложенным парнем с каштановыми волосами, которые он носил собранными сзади в тонкую косицу — мне эта его прическа казалась тогда очень забавной, и мы часто дискутировали с ним на эту тему; в этот раз его волосы не были собраны и растрепанными прядями свисали вдоль его небритого, осунувшегося лица — он казался мне похожим на Иисуса в детской Библии. Такие же сострадательные глаза и такая же мировая скорбь, от которой хотелось плакать...

И я заплакала.

Не знаю, может быть я плакала по другой причине: не потому, что у Патрика были такие испуганные глаза и перекошенное сострадательное лицо — может быть, я просто наконец поняла, что мама ушла... бросила меня на чужого человека и ушла.

Я протянула Патрику записку...

Он присел рядом и привлек меня к себе за плечи. Молча. Без слов...

Я заплакала еще горше.

— Мне очень жаль, — только и произнес он тихим голосом — таким говорят в доме во время похорон, словно боятся разбудить почившего в бозе покойника. И снова повторил: — Мне очень жаль, Ева.

Я уткнулась шмыгающим носом в его плечо, и мои слезы расплылись по его футболке большим, безобразным пятном. Но он ничего на это не сказал... Так мы и сидели с ним долгое-долгое время — по моим детским представлениям не меньше целого дня, хотя потом оказалось, только один бесконечный час, который был прерван хлопнувшей внизу дверью. Мы оба навострили уши: неужели Ясмин вернулась?! Одумалась... Не бросила меня... нас.

Но это была фрау Штайн, окликающая сына странным голосом... Патрик отстранился и пошел на зов матери. Я осталась одна...

Какое-то время снизу доносились лишь невнятные обрывки их обоюдного разговора, а потом фрау Штайн повысила голос:

— Ты не сделаешь этого, слышишь?! — и я на негнущихся ногах вышла в коридор и прислушалась к их разговору.

Они говорили обо мне — они, сами того не осознавая, вершили мою судьбу.

— Ты не можешь оставить девочку у себя, это неприемлемо, ты сам должен понимать это, — суровым голосом вещала фрау Штайн, ожигая сына взглядом праведного негодования.

Я припала к стене и съехала по ней вниз — ноги больше не держали меня.

— Но как же, — пролепетал Патрик убитым голосом, — как же я могу... тоже оставить ее. Это будет двойным ударом для ребенка... Она-то ни в чем не виновата.

Его мать оглушительно фыркнула.

— Тебе вообще не следовало связываться с этой, прости меня, легковесной особой, ее мамашей, — недобрым тоном отчитывала она своего сына. — Весь город знает, какая она: нагуляла девчонку еще в школе неизвестно от кого — вон, выбирай любого в городе, каждый может оказаться ее папашей — а ты пожалел эту... прости меня боже, шалапутку, и вот вся благодарность за твою доброту: девчонка-малолетка, которая и сама через года три притащит тебе в подоле ублюдка без роду без племени. Даже думать не смей взваливать на себя такую ношу!

От ее злых слов меня бросило с начала в жар, а потом затрясло, как при ознобе. Неужели и в самом деле я стану такой же, как моя мать? Я не хотела этого. Я по-настоящему испугалась... Если однажды у меня родится ребенок — я никогда, ни за что в мире не брошу его на произвол судьбы! Я костьми лягу, но мой ребенок никогда не испытает того же, что приходится выносить мне сейчас. Такую клятву я дала себе на полу Патрикова коридора... А потом снова вслушалась в разговор снизу: