Рената сидит с серым, осунувшимся лицом, и Патрик встает, неловко похлопывая ее по плечу. В знак поддержки, успокоения... Когда мы встречаемся с ней глазами, я замечаю в них безмолвный крик о помощи, и потому говорю:

— Я догоню его и верну домой.

Понятия не имею, как я это сделаю, однако выскакиваю за порог и бегу за быстро удаляющейся спиной Лукаса, облаченной в толстовку с накинутым на голову капюшоном.

— Лукас, постой.

Он не оборачивается, и мне приходится коснуться его руки, что воспринимается им, как нападение. Паренек дергает плечом, а потом разворачивается ко мне с перекошенным мукой лицом... Мне даже кажется, что он плакал.

— Чего пристала? — орет он в сердцах. — Отвали от меня, дура безмозглая. Думал, мы с тобой на одной стороне, а ты... Ты тоже меня предала!

От его напора дар речи буквально оставляет меня, оскорбления не так страшны, как обвинение в предательстве... Вот это, действительно, больно: обвинение, которым я и сама костерю себе ежечасно.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — лепечу совсем тихо, испуганная ненавистью в его глазах.

— Не понимает она, — передразнивает Лукас издевательским тоном. — Мама, в кой-то веке, собралась возвратиться домой, а ты заставляешь ее передумать... По-твоему, так поступают настоящие друзья? По-твоему, они идут против своих? Ну, хочешь сказать, что это не предательство...

«Настоящие друзья»... Именно эти слова удивляют меня больше всего. Так мы с Лукасом друзья? Я и подумать о таком не могла. Странные же у него понятия о дружбе... Колючий взгляд и насмешки одной другой краше.

— Так ты из-за этого так рассердился?

— А тебе мало? — вскидывается подросток. И почти шипит: — Я домой хочу. Мне осточертело в этом гиблом захолустье.

Тогда я решаюсь привести самый верный, как мне кажется, довод из всех, однако только вызываю бурю... Еще более яростную, чем прежде.

— Но здесь твой отец, — произношу я, и лицо Лукаса расцветает пугающей улыбкой:

— Никакой он мне не отец, если хочешь знать. Так что выдохни и забудь...

— Не понимаю.

— Ты тугодумка? — ерничает подросток. — Твой Патрик — мне не отец. Мамашка придумала все это, чтобы только пристроить меня в добрые руки... Боялась, что умрет во время операции (моя бабка так окачурилась, отсюда и фобия, понимаешь?), и я останусь сиротой, никому ненужной... А тут как раз старая знакомая поведала маме о Патрике, приютившем у себя брата новой подружки, Линуса то бишь, вот она и смекнула, что раз Патрик не выставил чужого ребенка, то уж «своего», — он изображает пальцами кавычки, — и подавно не бросит.

Не могу поверить... Просто стою и хлопаю глазами, не зная, что и сказать. А Лукас, полностью довольный произведенным эффектом, тычет пальцем в сторону дома и приказывает:

— А теперь иди и выстави эту обманщицу за дверь. Выброси ее вещички за порог... Можешь даже припечатать парочкой словечек. Разрешаю... — И так как я молчу, продолжает: — Если не веришь, посмотри в документах: там вообще какой-то левый мужик записан. Я даже в глаза его никогда не видел. А вообще достаточно в зеркало глянуть: мы с Патриком абсолютно не похожи. Разве ты сама этого не замечала? А если тебе и этого мало, — решает добить меня несносный ребенок, — то просто хочу, чтобы ты знала: они целовались. — Заглядывает прямо в глаза, выискивая признаки гнева или недовольства — их нет. — Они целовались, — повторяет Лукас. — Кажется, мамашке припомнилось былое чувство... Ну, чего молчишь? Совсем ошалела, что ли? Отвечай уже.

Мне нечего ответить — разворачиваюсь и иду обратно к дому. Поднимаюсь на порог, прохожу мимо столовой, в которой Патрик по-прежнему утешает несчастную Ренату, поднимаюсь в комнату и нахожу хорошо спрятанную коробку с письмами Килиана... Я прочитала только самое первое, и теперь распечатываю второе.

«Дорогая Ева, помнишь тот день, когда я возил тебя лакомиться клубникой и загорать на пляже в компании своих друзей... Я часто вспоминаю, какой красивой ты тогда была, особенно с клубничным соком на губах — мне нестерпимо хотелось тебя поцеловать, только я так и не решился. Просто потому что ты не была готова... Ты не любила меня тогда. А теперь, любишь ли ты меня хотя бы чуть-чуть? Иногда мне кажется, что да, особенно если замечаю твой взгляд, устремленный на меня как бы в задумчивости... Неявно для тебя самой. Уверен, ты и сама не отдаешь себе в этом отчета.

С тех пор клубника неотрывно связана для меня с тобой, Евой Мессинг, маленькой девочкой, затерявшейся в своем прошлом... Девушкой, каким-то образом расцвечившей мою жизнь яркими красками, и заставившей посмотреть на мир другими глазами.

Теперь мечтаю только об одном: хочу, чтобы и ты посмотрела на мир другими глазами... Сняла с глаз повязку и сделала правильный выбор...»

Правильный выбор... Провожу пальцами по рукописным строчкам письма и ощущаю тянущую боль в области сердца: думаю, это тоска по человеку, их написавшему. Теперь-то я могу себе в этом признаться...

Стресс и вино был не при чем...

«Сняла с глаз повязку и сделала правильный выбор».

— Ева, — кличет меня Патрик, — Евы, ты где?

Правильный выбор. Прячу коробку в прежнее место...

— Я здесь. Что случилось?

— Ты поговорила с Лукасом?

— Совсем коротко — он не пожелал возвращаться. Сказал, что вернется, когда проветрит голову...

Патрик качает головой.

— Рената сильно расстроилась, и все это в праздник. Как жаль, что мне не удается достучаться до него...

Сейчас я могла бы рассказать ему об обмане Ренаты, признаться, что Лукас не его сын, вывести ту на чистую воду, но... я этого не делаю. Есть люди, которым необходимо за что-то держаться, чтобы быть на плаву. Патрик именно из таких... Быть может, сын поможет ему не уйти на дно — сын, любимое дело и... Рената.

Мысль о подобном вызывает улыбку... Улыбку, а не горечь отчаяния.

Все изменилось...

Я чувствовала это целую неделю.

И я не ошиблась.

Рано утром в нашу дверь дважды звонят. Открывает ее Рената, да так и застывает на месте: на пороге стоит офицер полиции, подле него — Лукас. С подбитым глазом, помятый, тщетно пытающийся казаться невозмутимым...

— Лукас. — Рената отступает от двери, и оба гостя входят в прихожую. — Что случилось?

— Фрау Мельсбах? — вопрошает офицер.

— Да, это я

— Ваш сын был задержан за драку в пьяном виде. Потасовка получилась серьезной, поэтому простым выговором, боюсь, не обойдется. Предстоит судебное разбирательство...

Рената хватается за сердце.

— Судебное разбирательство?

Офицер смягчается и говорит:

— Так как ваш сын несовершеннолетний, то ему, скорее всего, присудят общественные работы. Надеюсь, это заставит его думать о последствиях своих поступков... — и он награждает подростка строгим взглядом из-под насупленных бровей.

— Я только хотел их разнять, — бубнит тот под нос. — Я даже не виноват.

— В этом уже суд разберется. В следующий же раз выбирай друзей получше... — И в сторону Ренаты: — Вы получите письменное уведомление. Счастливых праздников, фрау Мельсбах! До свидания.

У Ренаты такое лицо, словно она вот-вот упадет в обморок, и я поддерживаю ее за руку.

— Как ты мог?! — произносит она с горечью разочарованного человека. — Мало того, что напился, так еще и в драку ввязался.

— Да я только пива глоток пригубил, — оправдывается ее сын. — Эти придурки все переврали.

Рената прикрывает лицо ладонями и молча качает головой.

— Никогда не думала, что мой сын станет вести себя подобным образом, — произносит она наконец. И голос у нее совсем бесцветный... — Ты меня разочаровал, Лукас. Я понимаю, конечно, что этот переезд был тебе не в радость, но такое... Что скажет Патрик, когда узнает?

— Ему будет плевать, — цедит парнишка, глядя на меня исподлобья. Пытается прощупать обстановку в доме... Выдала ли я их с Ренатой секрет Патрику. Я едва приметно машу головой... А Рената восклицает: