— Так-так?

— Десять дней провела там. По утрам завтракали какой-то кашей на воде, потом три часа медитировали, потом обедали какой-то кашей на воде и овощами какими-то сырыми, после обеда было свободное время — я в основном гуляла вокруг монастыря, — потом медитация, ужин (угадай, что было на ужин) и отбой. И ни слова произнести было нельзя. Я в первый день попробовала, на меня монахи зашипели так злобно. Говорить, значит, нельзя, а шипеть можно.

— Понравилось тебе молчать?

— Ты знаешь, да. Это прикольно. Первые дня три молчать приятно, появляется ощущение спокойствия какого-то внутреннего. Следующие пару дней очень хочется что-нибудь сказать или даже закричать. А потом появляется страх, что, когда все это закончится, ты начнешь говорить, но никто тебе не будет отвечать. Я последний день молчания так боялась, прямо представляла, как все закончилось, я возвращаюсь домой, звоню подруге, а она берет трубку и молчит. Я что-то ей говорю, а она молчит. Приезжаю домой, открываю дверь, а отец молча уходит в другую комнату. И куда бы я ни пошла, что бы я ни сказала, все в ответ будут молчать. И со мной никогда больше никто не заговорит, никто.

— Как жутко.

— Я это к чему. У меня сейчас, знаешь, какой самый большой страх?

— Какой?

— Что в мире не осталось никакой еды, кроме черники и брусники. Мы выйдем из леса, придем в деревню, постучим в дом, откроет бабушка. Спросим, есть ли у нее что-то поесть, а она такая: «Конечно, деточки, есть пирожки с черникой».

— А потом добавит: «И с брусникой»?

— Именно.

Я засмеялась. Ветки стали еще ниже, теперь пригибаться приходилось и мне. Лес сгущался. Я подумала, точно ли эта тропинка ведет к деревне или дороге, или, наоборот, уходит глубже в лес, но решила, что день в любом случае в самом разгаре, так что если мы в течение часа или двух не выйдем к деревне или тропе пошире, то до вечера еще успеем развернуться и пойти в противоположном направлении.

— Представляешь, как местные обалдеют от нашего появления. Выйдем к тихой деревне какой-нибудь, пасторальной такой, стада коров пасутся на лугу, босые дети гоняют палкой велосипедные камеры, ничего не происходило с 1975 года.

— А в 1975 году один мужик у другого украл козу и вся деревня год это обсуждала?

Лес привычно шуршал, птица перелетела с ветки на ветку. Было тихо. Дороги не было слышно. Впереди треснула ветка. Затем еще одна. Затем еще. Кто-то шел по лесу.

— Помогите! — закричала Лика. — Мы здесь! Помогите!

— На помощь!

И мы побежали вперед по тропинке, забыв о том, что решили не бежать навстречу тому, что нам не отвечает. Ветка хлестнула меня по лицу и обожгла нос, затем еще одна, губа стала мокрой, я почувствовала стекающую каплю теплой крови, на секунду остановилась, и Лика успела убежать вперед.

Треск веток усиливался, тропинка начала петлять, Лика то скрывалась из виду, то появлялась снова. Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— Подожди!

Кажется, она меня не услышала. Я слышала, как она бежит впереди и нарастающий треск веток. Я отдышалась и бросилась бежать дальше, первый поворот — ее нет, второй — ее нет, за третьим поворотом я чуть не налетела на нее, она стояла как статуя, не шевелясь, я затормозила в последнюю секунду, споткнулась об корень и упала, задев рукой ее ногу. Она не произнесла ни звука. Я поднялась.

В паре метров от тропинки стоял медведь. Большой коричневый медведь стоял на задних лапах и внимательно смотрел на Лику. Его голова немного покачивалась, он разглядывал нас и не издавал ни звука. «Какой худой и высокий, — мелькнула мысль, — почему он такой, может, болеет? Совсем не похож на плюшевого мишку». Я посмотрела на его руки. Всегда думала, что у медведей лапы — большие мягкие круглые лапы, как у кошек, — но у него были не лапы, а длинные руки, обтянутые мехом, с длинными почти человеческими пальцами, заканчивающимися черными ногтями. Он пошевелил пальцами на правой руке, будто размышляя о чем-то. Затем опустился на четыре лапы, и стало ясно, что он вовсе не худой, он огромный. «Сейчас кинется», — подумала я.

Лика схватила меня за запястье и крепко сжала, ее ладонь была мокрой и сильно тряслась. Я мельком посмотрела на нее, она стояла с закрытыми глазами. Нужно было поднять что-то с земли, какой-то камень или палку, нужно же как-то бороться, нельзя умирать вот так, но я боялась отвести от него взгляд даже на секунду. Медведь, посмотрев на меня в последний раз, повернулся, показал свой гигантский меховой зад и, перекатываясь со стороны на сторону, неторопливо ушел за бурелом. На секунду он скрылся из вида, но затем появился вдали, он все так же шел прочь своей неторопливой походкой.

— Он ушел, — тихо сказала я. — Ушел.

Лика открыла глаза. Мы повернулись и пошли обратно, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее. Я постоянно оборачивалась назад, но медведю, видимо, не было до нас никакого дела.

Вскоре мы вышли к реке. Это была первая нормальная вода, увиденная за неделю, но сил не было даже на то, чтобы нормально обрадоваться.

— Здесь нельзя оставаться, — только сказала я, — сюда звери приходят воды попить. Пойдем вдоль берега. Река в любом случае приведет к деревне.

Прежде чем пойти дальше, мы все-таки подошли к воде, умылись и напились.

12

Мы шли вдоль реки три дня. Она была узкой, с прозрачной водой и валунами на дне. Пляж — мы так называли каменисто-песчаную полоску земли между водой и обрывом — порой прерывался, и приходилось карабкаться по обрыву наверх, цепляясь за корни деревьев, и идти по кромке соснового леса, а когда пляж начинался снова, мы спускались и шли рядом с водой.

Река петляла, течение было быстрым, иногда мы видели небольшие пороги, образованные валунами на дне. Каждый раз, услышав издалека бурление воды, я думала, что сейчас из-за поворота появятся веселые туристы на байдарках, но там не было никого. Во всем мире будто не осталось никого, кроме нас с Ликой.

У нас больше не было проблем с водой, мы стали чувствовать себя лучше, мои головные боли почти прекратились, но появилась, а точнее проявилась, новая проблема: очень хотелось есть. Лика рассказала, что она много раз голодала — чтобы похудеть, конечно, а не как сейчас, — и основной фокус в том, что если не пить, то и есть не хочется. А если ударить топором по ноге, голова перестанет болеть. Думаю, так это работает. Мы часто останавливались и ели горстями чернику и бруснику. Лика хотела есть грибы, я была против: мы не разбирались в грибах, да и знакомыми сырыми грибами можно отравиться, — но она все равно ела их, когда думала, что я не замечаю. Иногда мы ели мягкие иголки лиственницы, один раз я съела червя, это была просто мерзость.

Лике приходилось поддерживать джинсы руками, чтобы они не падали при ходьбе, пока мы не нашли обрывок веревки, заменивший ей ремень. У меня в штанах был ремень, но дырок в нем перестало хватать, и я проделала еще одну маникюрными ножницами, а затем и еще одну, и еще. По ночам снилось, будто я в магазине хватаю с полок продукты и швыряю их за пазуху. Пространство между футболкой и телом было таким огромным, что я кидала туда еще и еще: и курицу, и картошку, и банки консервов, и бутылки масла, — и там все еще оставалось место. В одном из таких снов ко мне подошла продавщица и попыталась отобрать у меня банку горошка, я разозлилась и била ее банкой по лицу, пока оно не превратилось в кровавое месиво. Потом я продолжила хватать продукты.

— Отец с ума сходит, — говорила Лика. — Теперь уже все. Теперь он точно понимает, что что-то случилось, он ищет нас. Интересно, нашли ли уже машину, и если да, то прочесывают ли лес. Господи, нужно было что-то в лесу оставлять, стрелки, может, на деревьях выпиливать, знаки какие-то, почему мы такие идиотки.

— Скоро выйдем отсюда. На реке должна быть деревня, не может не быть.

В особенно жаркий день мы постирали белье и футболки и искупались. Река была очень быстрой, было страшно, что может унести течением и ударить об камни, да и сил держаться на воде не было, поэтому мы просто зашли по колено, полили себя ледяной водой, потерли травой и как могли постирали футболки. Потом мы пошли дальше.