Взвинтив себя слезными жалобами, Ледер стал биться головой об стенку, и Багира не смогла его остановить без помощи дежурного санитара.

В ее следующий визит Ледер, таясь от персонала, прошептал ей на ухо, что через несколько месяцев разразится такой голод, что люди «будут умирать как мухи, прямо на улицах». Бен-Гурион знает об этом, но скрывает правду от народа. Мало того, по его указанию земледельцы уничтожают свежие фрукты и овощи, чтобы не допустить снижения цен.

— Излишки сельскохозяйственной продукции. — со злостью процедил Ледер сквозь зубы.

Он поведал Багире о том, что называл самым страшным зрелищем в своей жизни. Вблизи садовых плантаций под Нес-Ционой фермеры высыпали на землю из грузовиков апельсины и грейпфруты, после чего дорожный каток несколько раз прошелся по цитрусовым, превратив их в грязную оранжевую массу. В довершение всего фермеры прислали подростков с канистрами, заливших эту кашу керосином.

— Люди будут умирать как мухи, прямо на улицах, — повторил Ледер.

Он вывел Багиру во двор и показал ей место за кипарисами, у высокого каменного забора, отделявшего территорию больницы от шумной улицы Яффо. Там у Ледера был тайник, где он хранил пищу, выносимую им тайком из столовой. В следующий раз, когда Багира придет навестить его, попросил Ледер, пусть она принесет ему несколько упаковок сухарей, сухие финики и орехи.

Неделю спустя Ледер уже находился в одиночной палате, и Багире пришлось разговаривать с ним через зарешеченное окошко в двери. Санитары нашли его тайник, рассказал он, залили керосином и подожгли.

— Безумцы, что мы будем делать, когда придет голод! — жалобно восклицал Ледер. — Что мы будем делать, когда придет голод!

А еще через два дня Ледер был найден повесившимся в своей палате.

Багира раздавила ползавшего по блюдцу с сахаром муравья и сказала, что такова же и цена человеческой жизни.

— То, что ты видишь перед собой, это и есть жизнь, — с этими словами Багира погладила меня по щеке. — Ничего другого нет, ни наверху, ни внизу. Что видишь, то и есть!

— А правда, что у него родился сын? — Я все еще был столь глуп, что пытался вернуть ее к Ледеру.

— Правда, любимый мой, состоит в том, что то, что мы видим, это и есть жизнь.

Повторив в третий раз свою философскую максиму, Багира распахнула халат моей матери, наброшенный ею на себя прежде. Затвердевшие бурые соски и темные волосы внизу живота выделялись на белизне ее тела.

— Не возражаешь против еще одной партии в ремик? — с этими словами Багира обняла меня за талию и увлекла в комнату, к постели моих родителей.

Здесь рассказанной мною истории было предначертано завершиться.

Визит Багиры Шехтер, проливший неожиданный свет на фигуру Ледера, поставил последнюю точку в истории моей дружбы с главным героем этого повествования и возвестил начало новой дружбы, которая никому не может быть здесь интересна.

Но, как говаривала Аѓува Харис, лучшая подруга моей матери, связи между людьми подобны экземе. Требовательные, беспокоящие, занимающие тебя с утра до вечера в одно время, в другое они становятся вялыми и даже оставляют тебя в покое на долгие годы, но совершенно избавиться от них человек не может, пока жив. Так же и история моей дружбы с Ледером, которой, казалось, пришел конец где-то во второй половине пятидесятых годов, внезапно напомнила о себе в конце Войны Судного дня, высвеченная слепящей молнией еврейской судьбы, за которой обязательно следует долгий раскат грома.

Со времени чувственной иерусалимской ночи прошло чуть меньше двадцати лет, когда некоторые из героев собрались на финальную встречу, расхаживая, словно лунатики, по желтым полям аграрной полосы на западном берегу Суэцкого канала[435]. Неведомая им сила вела их к удивительной развязке, способной наделить смыслом некоторые из пережитых ими событий.

Хаима Рахлевского я встретил в свой первый день на Синае.

Весь предыдущий месяц, пока бушевала война, я находился в Западном Негеве, на временном военном кладбище возле кибуца Беэри. С юга туда днем и ночью прибывали грузовики, из которых выгружали тела погибших в боях, а мы копали для них длинные могилы в лессовом грунте. Когда поток грузовиков прекратился, наш командир решил, что мы с Лейбовичем отправимся в Африку и поможем похоронным командам переднего края, которые теперь искали останки пропавших в боях, прочесывая поля недавних сражений.

Под вечер мы оба прибыли к южному выезду из Рафиаха, где у перекрестка Авшалом к отправке на базы в центральной части Синая готовилась транспортная колонна из грузовиков, автобусов и автоцистерн. Вблизи точки сбора возвышалась пальма, за которой ухаживали даже в эти безумные дни. В ее корнях несколько лет назад были найдены останки Авшалома Файнберга, одного из подпольщиков НИЛИ, и в газетах писали тогда, что пальма выросла из косточки финика, находившегося в кармане у Авшалома, когда он был убит[436]. Теперь стоявший у дерева военный полицейский указал нам автобус, который следовал в «Тасу»[437].

Набитый людьми автобус напоминал курительную комнату. Его пол был усыпан окурками, апельсиновой кожурой и обрывками газет, уже прочитанных пассажирами, большинство из которых составляли резервисты, возвращавшиеся на Синай после короткого отдыха в Израиле — они еще в полдень отправились в путь от сборного пункта в Яд-Элияѓу[438]. Увидев огромную бороду Лейбовича и его привычные к виду мертвых глаза, солдаты затихли.

— Учитель наш, иди скорее сюда! — обратился к Лейбовичу с задней скамьи солдат, говоривший с заметным персидским акцентом. — Тут рядом со мной Моше сидит, у него мертвец между ног болтается.

Грянувший смех развеял повисшее в воздухе напряжение, пассажиры вернулись к своим громким бессодержательным разговорам, а некоторые стали кидать друг в друга цветастыми шерстяными шапками, ставшими в ту пору для резервистов неофициальным отличительным знаком. Но когда двинувшаяся в путь колонна нырнула в раннюю тьму пустыни, разговоры быстро утихли, почти все пассажиры уснули. Автобус трясло на дороге, асфальтовое покрытие которой во многих местах пересекали песчаные дюны, а затем, по мере нашего продвижения в глубь Синайского полуострова, на ней стали все чаще появляться следы недавних египетских бомбардировок. На крутых поворотах фары ненадолго освещали обочину, и в их плоских лучах можно было разглядеть сброшенную гусеничную ленту, сиротливо покоившуюся на песке танковую башню, груду снарядных ящиков и уже наполовину занесенные песком остовы сгоревших машин.

В «Тасу» мы приехали поздней ночью. Заспанный сержант военного раввината вышел, застегивая штаны, из комнаты, надпись на которой свидетельствовала, что она принадлежит девушке-сержанту, ведающей вопросами социальной помощи военнослужащим. Он провел нас к заброшенного вида бараку у самого края лагеря и сказал, что там уже спят двое из похоронной команды. Эти прибыли из «Рефидим»[439], а завтра, добавил сержант, должна, с Божьей помощью, подоспеть машина из «Нахшона» — так была названа база, созданная недавно в Файеде, на западном берегу Большого Горького озера, — с которой мы и отправимся в Африку.

В помещении стоял запах мужского сна, давно не стиранного белья и ружейного масла. Лейбович, включив фонарик, стал устраивать себе постель. В углу, у перегородки из прессованной стружки, я разглядел наших завтрашних спутников. Свернувшись в спальных мешках, поверх которых были наброшены армейские одеяла, они спали на голом бетонном полу. Лейбович вышел на улицу помолиться маарив, вернулся через четверть часа и вскоре заснул, а я опять пролежал без сна почти до рассвета, как было со мной во все ночи, проведенные вблизи быстро растущего кладбища у кибуца Беэри. Прислушиваясь к монотонному стуку маленького электрогенератора, я смотрел через забранное сеткой окно на ясное, замершее южное небо и силился угадать невидимое движение планет. Около полуночи генератор внезапно умолк, в комнате воцарилась тишина, которую изредка нарушали шум далекого истребителя, обозначавшего в небе свой одинокий маршрут проблеском красных и зеленых огней, и кашель моих соседей, звучавший, когда кто-то из них переворачивался во сне.