— А мясо бычка и кожу его и нечистоты его сожги в огне вне стана, это искупительная жертва за грех, — снова пропел дядя Цодек библейский стих, с которого он начал свое повествование о Ледере. После этого он вырвал из моей тетради лист с расчерченным изображением шкуры, поднес к нему горящую спичку и дал бумаге прогореть в пепельнице.

— И да будет стан твой чист[398], — с усмешкой закончил дядя свой рассказ, а потом спросил, не хочу ли я прогуляться с ним, прежде чем он должен будет вернуться к своей работе в архиве.

Небо было высоким и чистым, но от прошедшего утром дождя в изгибах каменной крыши суда скопилась вода. Она все еще стекала по водосточным трубам и придавала свежий вид тротуару, выложенному мелкой выпуклой плиткой, напоминавшей младенческие головки.

Из проходного двора между зданием суда и больницей «Авихаиль» раздавались душераздирающие завывания, и я попытался заглянуть в ведущий туда проход, возле которого толпились причитавшие, царапавшие себя и рвавшие на себе волосы магрибские женщины. Рядом, под облетевшими кронами шелковицы и типуаны, кружком стояли совещавшиеся о чем-то мужчины. Черный автомобиль почти беззвучно проехал во двор, и мужчины поспешно отступили с проезжей части, увлекая с собой старика, вокруг которого они прежде толпились. Из машины с иностранными номерами вышли православные священники, говорившие между собой по-русски. Они сразу же скрылись за находившейся напротив морга железной дверью Русской духовной миссии, в здании которой, рассказывали знатоки, находятся живописная домовая церковь и библиотека в десятки тысяч томов, дар великого князя Константина[399].

— Тебе нечего сейчас там искать, — сказал дядя Цодек и оттянул меня от прохода, через который несколько лет спустя Риклин и его товарищи вынесут завернутое в саван тело Ледера.

Он направил меня к заасфальтированной тропе, спускавшейся в северном направлении, к улице Сен-Поль и кварталу Мусрара. С каждым порывом ветра старые сосны, под которыми мы проходили, роняли на нас капли воды. Дядя взглянул на дождинки, блиставшие на кончиках сосновых иголок, и сказал, что, когда ему случается заканчивать свою работу позже обычного, он смотрит на плотные стаи скворцов, прилетающие сюда на ночлег. Вслед за тем дядя попытался изобразить энергичными движениями рук и всего своего тела головокружительные виражи птичьей стаи, которая то рассыпается дымным облаком по небосклону, то ужимается, приобретая очертания воронки или столба, и так — до тех пор, пока птицы не рассядутся малыми группами на сосновых ветвях. Это дивное зрелище, сказал дядя, отдавшись очарованию природы, напоминает ему слова книги «Зоѓар» о том, что с кончиной рабби Шимона Бар-Йохая животные зашатались, а птицы небесные устремились в пучину великого моря[400].

Справа от нас в пришедшем в запустение саду русского консульства[401] плющ по-прежнему взбирался на стволы и ветви деревьев, украшая их зелеными венцами, а фонтан терпеливо ждал, когда в нем снова забьют струи воды и члены вельможных делегаций из далекого Петербурга станут восхищаться их свежестью, столь желанной здесь, посреди засушливого Востока. Слева от нас, за общественным туалетом, все еще окруженная проржавевшей колючей проволокой, стояла страшная заброшенная тюрьма мандатных времен, в стенах которой взорвали себя Файнштейн и Баразани[402].

Выйдя на улицу Сен-Поль, мы ощутили пахучую близость лабораторий зоологического факультета. Характерный запах морских свинок, бегающих в своих клетках по загаженным пометом опилкам, смешивался с эротичным благоуханием айлантов, росших без ухода за оградой бывшей тюрьмы. Эти ароматы сопровождали нас и после того, как мы, перейдя на другую сторону улицы, стали спускаться к Мусраре.

Мы шли молча и, кажется, оба любовались лучами зимнего солнца, освещавшими влажные ветви деревьев и каменные стены домов. С ветвей поднимался едва заметный пар. Когда мы дошли до стены итальянской школы сестер-салезианок[403], дядя Цодек сошел с крутой тропы и повернул направо.

— Штройсово подворье, — сказал он, входя в заброшенный дом, стены которого были проломлены, а крыша во многих местах пробита.

Усыпанный обвалившимися камнями и черепицей двор старого здания густо зарос крапивой. В воздухе стоял тяжелый запах гниения. По шатким ступеням лестницы, на которые была наброшена железная сетка, дядя Цодек поднялся на второй этаж, я последовал за ним, и мы вместе двинулись по коридору, над которым во многих местах виднелось открытое небо. По обе стороны от нас находились комнаты. Пороги и косяки дверей и оконные рамы в них давно были вырваны. В тех комнатах, где крыша была пробита, смоченные недавним дождем стены блестели, как фрески Помпеи. Сошедшая местами штукатурка обнажила на них ярко-синие прогалины, соседствовавшие с коричневой, в красноту, венецианской краской и розовыми, словно цветущее персиковое дерево, пятнами. В комнатах с сохранившейся крышей стены были покрыты зеленоватыми и красноватыми щербинами, пугающий вид которых заставлял вспомнить библейские законы о проказе, поражающей стены дома.

— Здесь родился Ледер, — сказал дядя Цодек, заглянув в комнату в конце коридора, и тут же отвернулся, с отвращением сплюнул и поспешно направился обратно к лестнице. В комнате была угловая ниша, в которой прежде помещался стенной шкаф. Там лежал на полу распухший, кишащий червями труп бродячей собаки, над которым клубились зеленые мухи смерти.

Улица была полна жизни. Спеша использовать полуденное солнце, женщины натягивали бельевые веревки поперек мостовой, подпирали их длинными деревянными шестами и вывешивали на просушку белье.

В нескольких шагах от нас проходила граница.

За оставшимися на нейтральной полосе голыми деревьями и руинами возвышалась серая, омытая дождем стена Старого города. Вблизи нее, уже с той стороны границы, гудели машины, кричали уличные торговцы, шумела невидимая толпа.

Посеревшего асфальтового покрытия у нас под ногами давно не касались колеса автомобилей. Длинная трещина пробежала по асфальту вдоль улицы, из нее во многих местах выбивалась трава. За бетонными противотанковыми надолбами, линиями проволочных заграждений и желто-красными табличками с предупреждением о минах виднелась иорданская пограничная позиция с находившимся на ней легионером в красной куфии.

— Здесь мы у самого края Израиля, — сказал дядя, с трудом уводя меня с места, к которому я был как магнитом притянут очарованием чужого приграничья. — Здесь кончается израильская территория, все имеет свой конец.

Ледер исчез бесследно.

С тех пор как его посадили в поджидавшую у заднего входа в здание суда полицейскую машину, я каждое утро нетерпеливо бросался к пачкам газет, которые служба рассылки оставляла в лавке моих родителей для владельца соседнего галантерейного магазина. Ни в одной из них о следствии по делу Ледера не упоминалось даже намеком.

— Оставь ты эти газеты, — говорила мне мать, опасавшаяся, что у меня разовьется нездоровое пристрастие к чтению периодических изданий. — Ничего полезного из них не узнаешь.

На этот раз я прислушался к ее совету и решил удовлетворить свое любопытство, предприняв еще один визит к дяде Цодеку, чьи связи с высшими офицерами полиции давали основания считать, что в судейском мире для него не может быть тайн.

Однако теперь дядя был явно смущен моим появлением и держался закрыто. Он с опаской поглядывал на Левану и Кармелу, которые, стоя на приставных лестницах, разыскивали затребованные папки на верхних полках стеллажей. Прочистив горло, дядя пожаловался на то, что весь день сидит в натопленном и прокуренном помещении с закрытыми окнами, и предложил мне прогуляться. В сосновой роще перед зданием суда он облокотился на один из бетонных надолбов, все еще окаймлявших Русское подворье с северной стороны — в Войну за независимость оттуда ждали попытки танкового прорыва иорданского Легиона в центр еврейского Иерусалима.