— Ну в точности наш доктор Швейцер, — вставил Ледер.

— Да. Только вот доктор Ярхо был действительно скромным человеком. И лучшим доказательством его скромности является то, что никто из вас ничего не слышал о нем.

К сказанному Гринберг добавил, что, в отличие от знаменитого эльзасского врача, который оставил в Европе жену и наверняка «женихался» каждую ночь с новой медсестрой, доктор Ярхо отправился в далекую Аргентину с молодой супругой, оставившей ради него комфортную городскую жизнь.

Лев-Тамим обнаружил, что против предложенной Ледером кандидатуры сложилась широкая коалиция, и это позволило ему присоединиться к противникам доктора Швейцера, не давая повода для подозрений в том, что он насмехается над своим партнером-соперником. Не признавая за раввинами и религиозными еврейскими судьями права властвовать над собой, сказал Лев-Тамим, он точно так же отвергает идею сделать главой линкеусанского государства христианского миссионера.

Но докладчика не удавалось выбить из колеи.

Национальная библиотека находилась тогда в здании «Терра Санта», и Ледер провел там немало времени за изучением книг и журналов, содержавших материалы о человеке, которого он прочил на роль главы нашего государства. Обстоятельно изучив биографию замечательного врача, посвятившего свою жизнь борьбе с болезнями, нищетой и невежеством в африканских джунглях, Ледер мог теперь убедительно защитить семейную жизнь своего героя от нападок Гринберга. Все биографы Альберта Швейцера отмечают, с нескрываемым удовольствием сообщил он, что уже в свою первую поездку в Африку в 1913 году доктор отправился вместе со своей супругой Еленой Бреслау. И поскольку отвратительная попытка «архентинского переплетчика» возвести напраслину на безупречную семейную жизнь доктора Швейцера решительно опровергнута, все остальные его инсинуации также должны быть сочтены не заслуживающими доверия.

В наибольшей степени Ледера привлекал декларировавшийся Швейцером принцип благоговения перед жизнью, и он был счастлив обнаружить в путевых заметках кембриджского профессора Чарльза Герланда прямые свидетельства того, как сам доктор Швейцер следует этому этическому принципу в повседневной жизни. Некоторые из свидетельств Герланда он аккуратно переписал из британского географического журнала в свою записную книжку и теперь с выражением зачитывал присутствующим:

— На глазах у изумленных африканских рабочих пожилой врач спустился в яму, выкопанную ими для закладки фундамента нового здания лепрозория, и извлек оттуда жабу, которая, оказавшись в ловушке, вот-вот должна была погибнуть. Любовь, подобно ненависти и болезни, передается от человека к человеку, и с тех пор примитивные туземцы усвоили доброе отношение к беззащитным животным.

Однако самая волнующая встреча с врачом из Ламбарене была уготована моему другу в торговавшем иностранной литературой магазине «Стеймацки»[274]. Ледер зашел туда забрать деньги, накопившиеся в коробке школы слепых. Он возился у прилавка с неподатливой крышкой, когда его взгляд случайно упал на обложку журнала «Лайф», с которой на него пристально смотрел знаменитый доктор, прятавший в пышных седых усах задумчивую улыбку.

Ледер так и не дал мне пролистать тот журнал, сказав, что я могу заляпать его страницы. Он сам показал мне статью с многочисленными иллюстрациями, на которых доктора Швейцера можно было видеть в разных местах медицинского комплекса, созданного им в верховьях реки Огове. На одной фотографии доктор в пробковом шлеме и плотницком фартуке наблюдал за рабочими, покрывавшими оцинкованным железом крышу нового больничного барака. На другой он беседовал с африканскими женщинами, пришедшими справиться о состоянии своей соплеменницы. На третьем снимке доктор Швейцер кормил котенка, а за спиной у него открывался вид на великолепные экваториальные джунгли.

Иллюстрированный очерк завершала фотография, снятая поздней ночью в рабочем кабинете врача. Справа от доктора Швейцера виднелась тень от рояля, на котором он, случалось, играл произведения Баха, а слева от него на аккуратно застеленной кровати лежали белый халат и пробковый шлем. Сам доктор сидел за грубым деревянным столом и что-то сосредоточенно писал. Сопровождавшая фотографию подпись гласила, что великий гуманист неизменно сам отвечает на присылаемые ему письма.

— Ты видишь! — дрожащим голосом произнес мой друг. — Доктор так деликатен, так внимателен к людям!

Ледер с большой осторожностью уложил журнал в свою сумку и сказал, что он сегодня же вечером напишет доктору Швейцеру и предложит ему принять на себя пост верховного правителя линкеусанского государства, который, вне всякого сомнения, наилучшим образом увенчает его долгое служение человечеству.

На следующий день мы отправились на центральный почтамт, чтобы надежнейшим образом гарантировать правильную доставку послания во Французскую Экваториальную Африку, а по пути оттуда зашли к Багире Шехтер, работавшей над изготовлением униформы для продовольственной армии. Читатель, должно быть, помнит, что дома у портнихи я неожиданно повстречался с матерью.

— Ребенка нужно оберегать, — сказала Аѓува Харис.

Мать в тот же день посвятила ее в тайну моих отношений с Ледером, и напуганная Аѓува повесила мне на шею мешочек с кристаллами камфары, пообещав, что резкий запах смолы отгонит от меня Ледера и его присных, «как масло отталкивает воду». Она подняла из постели и притащила к нам своего хворавшего мужа, чтобы тот немедленно проверил все наши мезузы[275]. Произведя под ее пристальным взором необходимую проверку, Биньямин сообщил, что мезузы оказались дефектными, и Аѓува торжествующе указала на маленькие свитки пергамента, оставленные им на столе. Стершиеся буквы в написанном на них тексте казались ей первопричиной всех бедствий, обрушившихся на нашу семью в последнее время.

— Утечка водорода обрекает цеппелин на гибель, и точно так же испортившаяся мезуза открывает двери дома для бедствий, — объявила Аѓува моей матери. — Тебе следует быть внимательнее к подобным вещам.

В ту неделю Аѓува появлялась у нас ежедневно, и в ее сумочке каждый раз находился какой-нибудь странный оберег для меня.

— Я принесла ребенку ермолку Хафец Хаима, — сообщила она в один из своих внезапных ночных визитов.

Решительно сбросив с моей головы темно-синюю кипу, на которой было напечатано название нашей школы, Аѓува заявила, что головные уборы учебных заведений «Мизрахи» ничуть не лучше пилеолусов Римского папы и банды его кардиналов. Вместо сброшенной ученической кипы она водрузила мне на голову старую, истрепанную и пропитавшуюся потом ермолку, выразив уверенность, что отныне надо мной будет простерт шатер мира и милости.

Мать опасалась, что из-за старой ермолки у меня заведутся вши или появится стригущий лишай, но подруга отмела ее возражения и даже хлопнула мать по руке, когда та потянулась к моей голове. Вши от радуньского праведника чище используемых здесь мыла и щелока, твердо заявила она.

В другой раз Аѓува ворвалась к нам, сжимая в руках вышитую салфетку, какой накрывают субботние халы. В салфетку был вложен ветхий бумажный лист из авторской рукописи «Пеат ѓа-шульхан», книги рабби Исраэля Шкловского, написанной в Цфате в начале прошлого века[276]. Уверенная, что болезненный ход моих мыслей будет исцелен магическим сочетанием начертанных праведником букв, Аѓува с большим трудом упросила жившую в Шаарей Хесед праправнучку знаменитого раввина расстаться с этим листом на какое-то время.

— Положи ему под подушку, — прошептала она матери.

Предпринимая все эти действия, Аѓува на протяжении пяти дней вела себя так, будто я был неодушевленным предметом. Лишь на исходе субботы она впервые заговорила со мной, совершая волнообразные движения руками, следя за которыми, я испугался, что она схватит меня за шею: