— Ледер — порождение древнего змея. Он и сам змей, у которого выросли ноги. Маленькой девочкой я спустилась однажды в подвал нашего дома, и там, между фанерными стенами раскладной сукки[277] и сухими пальмовыми ветвями, мне попался на глаза клубок золотистых шелковистых шнуров. Красивых, блестящих, влекущих… Мать вовремя заметила, что со мной происходит, вытащила меня из подвала и сильно поколотила. Если бы она не сделала этого, я бы так и не успела понять, что потянулась к клубку ядовитых змей.

Вслед за тем Аѓува повернулась к моей матери и сказала, что меня следует перевести в ультраортодоксальную школу для мальчиков «Шило» или в талмуд тору[278] «Явне», где я смогу получить нормальное еврейское образование.

Здесь отец, молча сносивший в течение долгого времени назидательные речи Аѓувы и ее постоянное вмешательство в жизнь нашей семьи, не выдержал и сказал, обратившись к матери с адресованными гостье словами:

— По закону ответственность за воспитание своего сына несу я, а не случайный человек с улицы.

— Аѓува — не случайный человек с улицы, — ответила мать, передразнивая интонацию отца. И к тому же, добавила она, отцу вообще не пристало высказываться по обсуждаемому вопросу, поскольку он, целиком посвятив себя дружбе с Риклином, давно отказался от своего права участвовать в воспитании сына.

— Если кто здесь пренебрегает заботой о своем доме, то это ты, а не я! — прервал ее отец.

Все мои беды, настаивал он, начались в тот день, когда мать стала исчезать из дома в послеполуденные часы, тайком прихватывая с собой корзинки с продуктами:

— Оглянись назад, и увидишь, что именно тогда его оценки резко ухудшились, он перестал ходить в библиотеку «Бней Брит» и связался с Ледером.

— Знаю я тебя как облупленного! — воскликнула мать. — Сейчас ты обвинишь меня в том, что я кормлю куриными желудками и медовыми коврижками своих кавалеров!

— Сегодня всему можно поверить!

Мать, отвернувшись от мужа, сказала, что даже стены в их лавке краснеют, видя, как он заигрывает с молодыми покупательницами, отбирает для них самые крупные яйца и, уже отвесив им порцию сыра, щедро докладывает в нее обрезки. И все это — чтобы те улыбнулись и показали ему свои жемчужные зубы. А к ней, помогающей ему в лавке целыми днями, муж относится хуже, чем относились при турках к приведенным из Силуана ханаанейским рабыням[279].

Ссора разгоралась. Отец объявил, что они давно женаты «только на бумаге» и что он уже несколько лет не находит дома ни чистой рубахи, ни приготовленного обеда, ни свежей постели хотя бы раз в месяц.

— Я купил у твоего отца целую корову и даже стакана молока не имею! — прокричал он матери.

Аѓува, сжавшись, сидела на стуле. Она старалась не попасть под стрелы, которые отец и мать метали друг в друга, но, услышав про корову и молоко, осмелилась заметить, что ребенок не должен слышать подобные вещи.

— Ты, похоже, хорошо разбираешься в том, как растить мужей! — огрызнулся отец. — Чем таскаться без дела к своим подругам, взяла бы себе девочку из сиротского дома Вейнгартена и попробовала бы создать для нее семейный очаг!

В ночных разговорах с теткой Цивьей мать иногда упоминала, что Аѓуве не удается забеременеть, но во всех других ситуациях ее бесплодие оставалось запретной темой в нашей семье, и теперь, когда отец нарушил запрет, в комнате воцарилась тягостная тишина. Вскоре отец же ее и нарушил. Хлопнув дверью, он вышел из дома в волшебную ночь.

Аѓува содрогалась от безмолвного плача. Мать подошла к подруге и стала гладить ее плечи. Никогда больше она не появится у нас в доме в присутствии этого бессердечного человека, произнесла наконец Аѓува сквозь душившие ее слезы.

На следующий день к нам приехала тетка Цивья, узнавшая о бедственном положении в семье по состоянию листьев на ветвях за своим окном и по движению облаков. Едва вникнув в суть дела, она объявила моим родителям, что я расту ветхим юношей и говорю велеречивым старческим языком, который не может скрыть примитивность моего мышления и инфантильность чувств. Если родители не желают мне такой участи, предупредила тетка, им следует немедленно оторвать меня от взрослых людей, возле которых я трусь с младенческого возраста, и отправить меня учиться в сельскохозяйственную школу «Микве-Исраэль».

— Мальчик совсем бледный, там у него появится цвет, — сказала она, ощупав мое плечо. — Солнце и ежедневное употребление в пищу говядины укрепят мускулатуру ребенка, а то больно уж у него мышцы вялые, словно он не парень, а девица из старого Бейт Исраэль[280].

Аѓува Харис стояла в проеме кухонной двери, готовая покинуть наш дом через черный ход, как только отец появится на пороге. Земледелие, заявила она, подходящее занятие для земляных червей и арабов, но никак не для еврейского мальчика.

— Тсс, ты обижаешь память нашего праотца Ицхака, — ответила ей тетка Цивья. Вслед за тем она быстро перечислила еще полдюжины положительных персонажей Священного Писания, желая доказать, что наши предки с большой любовью относились к посеву и жатве.

— Оставь ты в покое Ицхака, да пребудет с ним мир, — не унималась мамина подруга. — Вспомни, что первым земледельцем был Каин.

Двадцать четыре книги Писания[281], настаивала Аѓува, недопустимо читать как пособие по аграрному делу и географии. Цивья понимала бы это, будь она сведуща в «Зоѓаре» или хотя бы слушай иной раз проповеди раввина Шолема Швадрона. Тогда ей было бы ясно, насколько глупа сама мысль, будто наш праотец Ицхак — чистая жертва Господня, установитель ежедневной молитвы минха и олицетворение Божественного суда, пятой из высших сфирот[282], — занимался вспашкой и засевом полей в Гераре[283]. Но Цивья тратит свое время на чтение «Де́вер» и «Идиот ахаронот»[284], а потому несет чепуху.

— В каждой фразе Писания заключены великие тайны!

Этой взволнованной фразой мамина подруга вынужденно закончила свою речь, поскольку со двора донеслись шаги вернувшегося из лавки отца, при звуке которых Аѓува поспешно покинула нашу квартиру.

— Кто бы мог вообразить, что и сегодня, в двадцатом веке, остаются такие фанатики, — со вздохом сказала тетка Цивья, после чего она, поздоровавшись с братом, изложила ему свое предложение относительно «Микве Исраэль».

По глазам отца можно было понять, что идея ему понравилась, но он никак не отреагировал на нее, опасаясь, что стоит ему кивнуть, и мать ополчится на теткин замысел. А уж если ее разум скатится в задницу, говаривал отец иной раз, его не сумеют вытянуть оттуда сорок пароходов Инглизи[285].

Мать не дала отцу и его сестре обдумать планы дальнейших действий, объявив, что даже судебное постановление не заставит ее отправить сына в изгнание.

— С чего это вдруг ребенок так рано покинет дом? — обиженно спросила она. — Вкус изгнания он еще успеет испробовать. В армии испробует, с женой своей испробует, а уж если Бог продлит его дни, то дети и внуки запотчуют его этим лакомством до тошноты.

— В одном твоя мать права, — с готовностью ухватился отец за ее фразу. — В этом доме я ощущаю себя изгнанником.

— Хватит, хватит, — взмолилась тетка и выразительно прикрыла ладонью рот.

Если в сельскохозяйственную школу меня не отправят, добавила она, по крайней мере, нужно следить за тем, чтобы я вовремя возвращался домой, не мотался после уроков по улицам и, самое главное, общался только со сверстниками.