На цыпочках я двинулся к выходу из читального зала. Дойдя до порога, я повернулся и бросил прощальный взгляд на Ледера, чертившего химическим карандашом твердые линии револьвера, и на двух школьниц, водивших пальцами по выжженным солнцем просторам пустыни Сахара. Казалось, они ищут следы исчезнувших там оазисов.

Я не мог тогда знать, что это моя последняя встреча с Ледером наедине и что наша мечта о линкеусанском государстве вдребезги разобьется через неделю. Ей было определено разбиться в тот день, когда в центре всеобщего внимания оказались столкновения демонстрантов с полицией на улице Бен-Йеѓуды и на небольшой площади возле дома Фрумина, в котором для вынесения решения о репарациях из Германии собрались депутаты кнессета.

Недобрые предчувствия одолевали мать с самого утра.

— Сегодня ты из дома не выйдешь, — сказала она, едва я открыл глаза. — Медведи в лесу не вымрут, если ты один день пропустишь занятия.

Школа, в которой я учился, находилась вблизи здания кнессета, и мать, не раз говорившая, что дурного соседства следует избегать всегда, а особенно — в годину бедствий, осталась верна своему правилу с наступлением «дня репараций».

Ожесточенные споры между сторонниками и противниками переговоров с Германией велись тогда буквально повсюду, и принадлежавшая моим родителям бакалейная лавка естественным образом превратилась в своего рода парламент. Доносившиеся из нее выкрики «депутатов» часто привлекали внимание прохожих, но в тот день обычные дебаты о репарациях привели к потасовке, едва лишь отец открыл свое заведение в пять часов утра к услугам рано встающих рабочих.

В углу небольшого торгового помещения стояли мешки с рисом, и отец оставлял на них свежие газеты для владельца соседней галантерейной лавки. Газетные заголовки обычно проглядывал господин Кипер, одинокий ночной сторож, возвращавшийся каждое утро с хладокомбината в Тель-Арзе и заходивший к нам за сигаретами. В то утро он выплеснул бидон молока в лицо медсестре Аде Калеко, известной активистке «Ѓистадрута». Находясь в Бухенвальде, прокричал господин Кипер, он не мог вообразить, что уже в недалеком будущем «еврейский царь сядет за стол переговоров с наследниками Гитлера». Поступок ночного сторожа стал сигналом к началу скандальной сумятицы с элементами рукоприкладства. Бен-Аврам, складской рабочий кооператива «Тнува», разбил сырое яйцо о голову раввина Шиши, сын которого погиб при штурме деревни Мальха бойцами «Эцель»[314]. Всех сторонников «господина Бейгина» Бен-Аврам назвал фашиствующими хулиганами, высказав убежденность в том, что их следует отправить обратно в Кению, чтобы они «сгнили там вместе с черными в джунглях»[315].

Отец беспомощно наблюдал, как его лавка возвращается в состояние, в котором она находилась после обыска, учиненного в ней инспекторами Дова Йосефа, но мать быстро нашлась и выключила электричество. В темноте туманного и дождливого зимнего утра растерявшихся драчунов удалось вытолкать на улицу, где Кипер долго еще размахивал кулаками.

В последующие часы до полудня мать, плотно сжав губы, встревоженно наблюдала за тем, как мимо нашего дома проезжали грузовики с вооруженными дубинками полицейскими в касках, штабные автомобили, пожарные и полицейские машины с угрожающе выставленными брандспойтами водометов.

— Десятое тевета наступит только завтра, — пытались успокоить ее покупатели[316].

— А у нас осада Иерусалима началась уже сегодня. — Эти слова она произносила с усмешкой и тут же добавляла: — Говорил Шломо, сын Давидов: «Бывает, что и при смехе сердце болит»[317].

В полдень по опустевшим улицам с грохотом проехал обклеенный плакатами грузовик, в кузове которого было установлено несколько громкоговорителей. Из их раструбов доносился адресованный иерусалимцам призыв собраться в четыре часа на Сионской площади на организуемую партией «Херут» демонстрацию. В повторявшемся сообщении подчеркивалось, что на демонстрации с протестом «против установления связей с Амалеком»[318] выступят Менахем Бегин и профессор Клаузнер[319]. Мать поспешила закрыть лавку. По пути домой она зашла к господину Рахлевскому и сказала ему, что начало братоубийственной войны — дело нескольких часов, что мы уже сегодня станем свидетелями еврейского погрома в Иерусалиме и что нашему соседу следовало бы немедленно закрыть свой магазин и не открывать его после обеда.

— Блаженны сидящие в доме твоем[320], — сказала мать, задвигая дверной засов.

Уже объявив, что до завтрашнего утра никто не выйдет за порог этого дома, она с горечью обнаружила, что рядом с отцом сидит Риклин. Теперь ей предстояло терпеть его до тех пор, пока он сам не изъявит желания уйти.

На столе перед Риклином и отцом были, как обычно, разложены учетные книги погребального братства, свернутые в рулоны карты и выпущенные в начале века брошюры с описанием кладбища на Масличной горе, однако отец внимательно слушал свежие новости, которые ему принес Риклин. Тот рассказывал о скандале, разразившемся во дворе больницы доктора Валаха во время похорон реб Ичеле Глезера, коренастого меламеда школы при ешиве «Эц Хаим», получившего за свой невысокий рост прозвище И Краткий. Когда тело учителя вынесли из морга, служка погребального братства объявил, что по принятому в Иерусалиме обычаю и в силу заклятия, действующего со времен Йеѓошуа Бин-Нуна, всем потомкам усопшего возбраняется сопровождать его тело к могиле[321]. К вящему удивлению присутствующих, сын покойного, высокий армейский чин, взявший себе фамилию Галь, выразил твердое намерение проводить своего отца в последний путь.

Старосты погребального братства, рассказывал реб Элие, попытались уговорить офицера не нарушать древний обычай, снискавший одобрение высоких Кедров Ливанских[322] и каббалистов, и не причинять тем самым страдания душе своего отца, все еще пребывающей здесь, вблизи опустевшего тела. Офицера уверяли, что покойный испытает ужасную боль при виде своего сына, пробивающего брешь в возведенной мудрецами ограде, но тот, положив руку на выступавшую из кобуры рукоять пистолета, угрожающе высказался в адрес членов погребального братства, назвав их паразитами, попрошайками и фанатиками. Мало того, офицер обвинил членов погребального братства в том, что они тайком вырывают у мертвых золотые коронки. В довершение всего, когда он направился за носилками с телом отца, по обе стороны от него, взяв его под руки, шли две молодые девицы в военной форме.

— Истинный праведник поколения, — ядовито заметил Риклин. — Справа от него Михаэла, слева от него Гавриэла[323]. В револьверах и бомбах он, наверное, понимает, но в высоких духовных материях у этого вояки нет ни малейшего разумения.

Вслед за тем Риклин поведал, что иерусалимский похоронный обычай был установлен более двухсот лет назад раввином Йосефом Мольхо, автором знаменитого труда «Шульхан гавоа». Посредством заклятия раввин Мольхо рассчитывал не допустить участия в похоронной процессии всех потомков усопшего, как чистых, так и нечистых, каковые суть бесы мужского и женского пола, появившиеся на свет из напрасно излитого семени. Эти невидимые потомки окружают скверной умершего человека, мешая его душе вознестись на небо.

Мне не удалось скрыть усмешку, и реб Элие поспешил одернуть меня:

— Не смейся, будто и ты — какой-то невежда.