Ответ из Ламбарене пришел через четыре месяца после отправки письма доктору Швейцеру.

Придя в библиотеку в тот день, я застал Ледера в подавленном состоянии. Перед ним не громоздились обычные груды книг, лишь голубой конверт авиапочты лежал на пустом столе.

— Пришел ответ? — неуверенно спросил я у Ледера.

— Вот.

Он протянул мне конверт, на который была наклеена черно-зеленая марка с изображением цапель, выгибавших свои длинные шеи посреди африканских джунглей. Я осторожно извлек из конверта лист тонкой полупрозрачной бумаги, плотно исписанный мелким почерком. В его правом верхнем углу были от руки написаны имя и адрес Альберта Швейцера, а с левой стороны листа и чуть ниже — имя и адрес Ледера. Мне удалось разобрать лишь первую строчку «Lieber Herr Ledder», после чего мой друг забрал у меня письмо и зачитал мне его, переводя каждую фразу.

В начале своего послания доктор Швейцер извинялся за задержку с ответом, объясняя ее тем, что речное судно, доставившее мешки с почтой из Либревиля, привезло в Ламбарене так же и значительную группу африканцев, страдавших трипаносомозом. Врач выражал уверенность, что его адресат знает, как долго и трудно лечится эта тропическая болезнь. На протяжении шести недель он был целиком поглощен уходом за страждущими, и лишь теперь, когда болезнь отступила, у него появилась возможность ответить на давно полученное письмо.

Доктор Швейцер тепло отзывался о Поппере-Линкеусе и вспоминал, что скупой на похвалу Зигмунд Фрейд называл его одним из своих духовных учителей. Находя, что Поппер-Линкеус вполне свободен от негативных эффектов психологического вытеснения, Фрейд характеризовал его как одного из немногих совершенно беззлобных и нелживых людей. Далее доктор Швейцер с похвалой отзывался об идее создания продовольственной армии и особенно отмечал важность того, что эта идея исходит из Иерусалима, уже подарившего миру Спасителя. Но вслед за тем доктор Швейцер писал, что, подобно древнему еврейскому мудрецу, о котором он слышал когда-то от страсбургского раввина, сам он тоже решил прожить свою жизнь в небольшом, очерченном им для себя кругу[312]. И, конечно, теперь, на склоне лет, он не сможет принять сделанное ему лестное предложение и не оставит своих несчастных больных, которые так нуждаются в его помощи здесь, между морем и вечными тропическими лесами.

Ледер сложил письмо, сунул его в карман и погрузился в глубокое уныние.

В последующие дни состояние Ледера становилось все хуже. Он не читал ничего, кроме газет, и постоянно ругал врачей, утверждая, что, если общество не сумеет их обуздать, землю заполнят больницы, в которых будут покоиться, как в цветочных горшках, люди-растения, а продовольственной армии придется сосредоточить все свои силы на производстве удобрений и сосудов для этих диковинных растений. Имя доктора Швейцера он больше не упоминал.

Но прошло еще какое-то время, и оказалось, что жгучая обида, нанесенная ему доктором, не заставила Ледера отказаться от своей мечты и сделаться обыкновенным человеком. Напротив, она окрылила его, освободила от груза прошлого и связанных с ним обязательств. Ледер ощутил себя вправе усвоить новое мировоззрение, которое, как он полагал, было способно вывести из тупика идею линкеусанского государства. Он снова сидел, обложившись книгами, был охвачен деятельным настроением, и в глазах его загорелся огонь близкой к осуществлению утопии.

— Ни вегетарианство, ни эсперанто нам не нужны! — ликовал Ледер, предаваясь ощущению новой свободы. — Нечего цепляться за авторитеты! Нашей былой инфантильности положен конец.

Мой друг заключил, что все его прежние действия были беспомощным воспроизведением абстрактных формул и нелепой приверженностью церемониалу. Эти формулы, считал он теперь, не имеют ничего общего с реальностью нашего жестокого времени и с его главным принципом «побеждает сильнейший».

— Ведь что я по своей глупости думал? — размышлял Ледер вслух. — Что мы изменим существующий порядок вещей, а стоящие по другую сторону баррикад интересанты — все эти производители мороженого, модные портные, продавцы табака и их святое стадо — будут любезно нам улыбаться и пощипывать нас за щечку.

Порывшись в груде лежавших перед ним книг, Ледер протянул мне том в белой обложке, на которой был изображен аккуратно постриженный молодой человек в слишком просторной для него мантии. В его тонких, сложенных в легкую усмешку губах и в холодном, проницательном взгляде крысиных глаз читалось искусство быть скрытным и дожидаться своего часа.

— Прочитай Макиавелли, — потребовал Ледер. — Это совершенно необходимая для нас книга.

Две девочки, сидевшие у раскрытого атласа и занятые приготовлением уроков по географии, с любопытством посматривали на нас. Заметив, что я обратил на них внимание, Ледер взял меня за подбородок и сказал, что мы встретились здесь не для того, чтобы заниматься ерундой.

— Прочитай, тебе нечего опасаться, Поппер-Линкеус тоже читал «Государя».

На столе перед Ледером лежало несколько иностранных книг в голубых переплетах. Он взял одну из них и, указав на витиеватую подпись на ее авантитуле, сообщил, что этот экземпляр английского издания «Государя», бессмертного творения Макиавелли, хранился в личной библиотеке Поппера-Линкеуса, о чем свидетельствует оставленный им автограф. Библиотеку покойного венского мыслителя его наследники передали в дар Национальной библиотеке в Иерусалиме, располагавшейся на первых порах в нынешнем здании библиотеки «Бней Брит», пояснил Ледер.

Решив, что ему удалось меня успокоить, Ледер задрал подбородок и, направив свой взгляд куда-то поверх моей головы, объявил, что, хотим мы того или нет, нам придется использовать силу и принуждение, чтобы пробить лед всеобщего неприятия идеи линкеусанского государства. Долгие бессонные ночи он мучился мыслью о том, позволительно ли нам вести себя таким образом, но чем больше он думал над этим, тем очевиднее становилось ему, что, если мы не навяжем обществу свою волю, оно окончательно погрузится в пучину потребительского декаданса.

— Опасаться нечего, — повторил Ледер. — Это будет временный этап, после которого окрепшее линкеусанское государство сделает идею о необходимости продовольственной армии самоочевидной для всех и каждого.

Соотношение цели и средств, неизбежный зазор между личной моралью и допустимыми правилами политического поведения, весь комплекс вопросов, который историки определяют как демоническую диалектику силы, — на решение этих проблем Ледеру хватило нескольких дней. Прошло еще полторы недели, и в нашу следующую встречу он произвел на меня впечатление человека, целиком отдавшегося жажде силы и власти. Его идеалистические устремления отступили на второй план и стали почти неразличимы, тогда как на первое место вышли срочные практические вопросы.

— Нам нужно научиться пользоваться оружием, — сообщил мне Ледер, едва я переступил порог читального зала и приблизился к нему на достаточное расстояние.

На столе перед ним лежала раскрытая брошюра «Стоящему на страже», выпущенная «Хаганой» в 1938 году в связи с возникшей тогда потребностью быстро популяризировать навыки применения стрелкового оружия[313]. Наложив на одну из ее страниц лист шелковой бумаги, Ледер тщательно перечерчивал на него схему устройства револьвера и переписывал в свою тетрадь пункты инструкции по уходу за личным оружием и его применению.

Он был взвинчен, и его глаза беспокойно бегали от схемы в брошюре к листу, на который он еще до моего прихода перенес изображение ствола и барабана. Тщательно сравнивая детали, Ледер намеревался приступить к перечерчиванию спускового крючка и защитной скобы.

— Нам нужны деньги, много денег, — пробормотал он, но тут же поймал себя на том, что сболтнул лишнего. — Уходи, уходи отсюда.

Повторив свои слова несколько раз, он велел мне вычеркнуть из памяти эту встречу и не рассказывать о ней никому, даже намеком.