— Нечего завозить солому в Афараим[342], — возразил ему Рахлевский. — На месте Бен-Гуриона я не только отказался бы от перезахоронения Жаботинского в Израиле, но и вообще запретил бы весь этот импорт покойников. Нам живые евреи нужны, а не кости мертвых.

Произнеся эти слова, гость ощупал рукой свой сушившийся возле печки пиджак.

— И где же, по-вашему, нам произносить поминальные молитвы о погибших? — вызывающе спросил реб Элие, которого, кажется, обеспокоила перспектива лишиться известной части своего заработка. — Возле мыльницы в ванной?

Мать всегда первой приходила в себя в подобных ситуациях. Схватив со стола учетные книги погребального братства и свернутые карты кладбища на Масличной горе, она швырнула их в Риклина и, закричав на могильщика, велела «этому нацистскому стервятнику» немедленно покинуть наш дом и не показываться впредь у нас пороге.

В тот же вечер у нас появилась Аѓува Харис. К ее приходу дом уже был очищен от остатков «Риклиновой падали», сложенных отцом в мешок от сахара и вынесенных им под строгим надзором матери за пределы чистого стана — в чулан, где им надлежало храниться до тех пор, пока за ними не явится кто-нибудь из чиновников погребального братства.

В ожидании выпуска новостей, который начнется в половине девятого, мать штопала шерстяной носок, натянув его на электрическую лампочку. Отец, о котором она говорила, что он отходит ко сну одновременно с курами, ворочался с боку на бок в постели за стенкой.

Аѓува сидела, по-хозяйски положив ноги на стул, на который обычно садился Риклин, и этот жест без всяких слов выражал ее торжество по поводу изгнания старого могильщика. Она рассказывала матери последние новости о своем Биньямине, который сегодня опять заснул, оставив на керосинке варево из чеснока в молоке, в результате чего дом Харисов провонял хуже кожевенной мастерской.

Конец ее болтовне положил радиосигнал к выпуску новостей. Мать, прослушав отчет о событиях дня, хмуро заметила, что Иерусалим уже был разрушен однажды из-за Камцы и Бар-Камцы[343]. Но, когда вслед за этим в эфире прозвучали слова Пинхаса Лавона[344], заявившего в кнессете, что сегодня было совершено посягательство на единственный Храм, имеющийся ныне у еврейского народа, Аѓува не смогла сдержать своего возмущения:

— Наглые сионисты! Их головы не знают прикосновения тфилин, а они присваивают себе святыни Израиля, попиравшиеся ими еще при Ѓерцкэ и его друзьях-ассимиляторах в Базеле![345]

Мамина подруга заявила, что сионисты растратят все деньги, которые получит Израиль в виде репарационных выплат, на осквернение субботы, открытие магазинов трефного мяса — «один такой у них уже есть рядом с кнессетом!» — и заведения, в которых израильские вельможи «будут совокупляться с мидьянитянками, подобно Зимри бен Салу и Козби бат Цур у Бааль-Пеора»[346].

Со словами «позор племен — порочность»[347] Аѓува прикрутила звук радиоприемника, но вскоре обе женщины снова стали прислушиваться к передаче, перешедшей к освещению новостей криминального мира. Диктор рассказывал о только что принятом решении Верховного суда отменить судебный процесс по делу офицера полиции Трифуса и сержанта Шварцбарда. Затем речь пошла о новых подробностях судебного разбирательства по делу Роберта Харсона, обвинявшегося в убийстве Маджи Ласри. Гибель несчастной девушки в Эйлате волновала женщин, и Аѓува снова сочла нужным вынести категоричное суждение. В наше порочное время, объявила она, честной девушке нельзя доверяться мужчине, даже если тот закопан в землю на глубину в десять локтей.

Выпуск криминальных новостей завершился сообщением, только что доставленным в студию одним из корреспондентов. В нем говорилось, что в ходе производившегося сегодня усиленного патрулирования улиц столицы во второй половине дня возле здания банка «Барклайс» на улице Яффо, напротив квартала Бейт Исраэль, был задержан подозрительный мужчина. При обыске у него нашли пистолет, и дальнейшее расследование установило, что задержанный Мордехай бен Давид Ледер имел намерение ограбить банк. Побудительные мотивы подозреваемого остаются на данном этапе тайной следствия, однако, отметил диктор, источники в иерусалимской полиции полагают, что ожидаемым результатом ареста Ледера станут в ближайшие дни сенсационные новости. Сославшись на корреспондента «Коль Исраэль», диктор предположил, что эти новости заставят круг лиц, ответственных за благополучие молодой израильской демократии, заново оценить угрожающие ей опасности. В заключение таинственного известия отмечалось, что подозреваемый Ледер предстанет перед иерусалимским судом с целью продления его ареста через сорок восемь часов, в среду утром.

— Ледера арестовали? Ледер в каталажке?

Мать и Аѓува наперебой переспрашивали друг друга, не смея поверить своим ушам. Им казалось, они выдают желаемое за действительное, а диктор — диктор не мог такого произнести.

— Спроси у своего брата, — предложила Аѓува.

Цодек работает в суде, напомнила она, у него наверняка есть нужные связи с судьями и полицейскими, и он сумеет выяснить все детали. Но мать, отдалившаяся со смертью бабушки от своего брата, отвечала подруге, что через несколько часов в лавку доставят утренние газеты, которые принесут больше сведений, чем любые расспросы.

Поздно вечером мать пошла проводить подругу. Вернувшись, она замерла у порога и проговорила, обращаясь сама к себе:

— А ведь я еще утром вообразить не могла, что эти двое, грозившие разрушением нашему дому, уже сегодня исчезнут из моей жизни, как унесенное ветром облако.

Она на мгновение обратила свой взор к затянутому зимними тучами небу и закрыла дверь.

Два дня спустя, по истечении сорока восьми часов с момента ареста Ледера, я незаметно отделился от спешивших в школу товарищей и отправился на Русское подворье узнать, какую участь определит суд главнокомандующему продовольственной армией.

В школе в тот день проводился торжественный утренник по случаю дня рождения Бялика. День рождения национального поэта был накануне, но у нас, как и во всех школах «Мизрахи», он отмечался позже из-за соблюдаемого Десятого тевета поста.

Во вторник, когда у нас совершалась молитва минха, из внутреннего двора находившейся рядом школы Рабочего направления[348] донеслось пение «Техеза́кна»[349], заставившее покривиться госпожу Шланк, презрительно называвшую ученический хор соседней школы «ансамбль Красной армии». Затем чей-то раскатистый голос стал декламировать «К народным подвижникам». Эти звуки смешались с жалобным напевом молитвы, которую вел раввин Виншель, преподаватель Талмуда: «Ответь нам, Господи, ответь нам в день поста и томления нашего, ибо в великой горести пребываем». Директор поспешил закрыть окна, буркнув, что от подобного вянут уши. Реб Хаим-Нахман[350], назидательно объявил он учащимся, наверняка ворочается в могиле из-за того, что слова его стихотворений превратили в игривые песнопения, звучащие в скорбный день поста, который был установлен пророками на все времена в память об осаде Иерусалима.

В конце прошлого века актовый зал нашей школы служил гостиной в доме богатого арабского торговца табаком. Расположившись на диванах, почтенные люди пили здесь кофе с хозяином, а из окружающих гостиную комнат — теперь они использовались для проведения занятий в младших классах — выглядывали его жены, наложницы и маленькие дети. Сегодня в этом зале соберутся на праздничное мероприятие учащиеся всех классов со своими учителями. У запертой железной двери, что в дальней стене помещения, уже установлен стол, покрытый национальным флагом, а на нем — портрет Бялика в обрамлении сосновых и кипарисовых веток. Неподалеку от портрета, в дочиста вымытой банке от простокваши, красуется букетик бледных цикламенов, собранных учительницей рукоделия в Тальбие[351], по пути в школу. Там же, на столе, выложены полукругом извлеченные из закрытого шкафа в директорском кабинете произведения именинника — сборники его поэм и стихотворений, «Сефер ѓа-агада»[352], переводы «Дон Кихота» и «Вильгельма Телля».