Свой рассказ он решил подкрепить достижениями современной науки. Если мне когда-нибудь представится случай взглянуть в микроскоп на каплю человеческой спермы, сказал реб Элие, моему взору откроется множество мелких существ, имеющих вид младенцев и беспрерывно перемещающихся в семенной жидкости.

— Истинный ужас, — Риклин с шумом втянул в себя чай. — Сегодня микроскопы дают увеличение в восемнадцать тысяч раз, а когда они станут давать по сто тысяч, можно будет разглядеть, что эти младенцы имеют черты лица своего родителя, и тот, едва лишь взглянув на них, содрогнется, раскается и поспешит совершить духовные исправления, которыми его потомство будет возвращено святости. Об этом ясно написано в святых книгах.

Затронув пикантную тему, Риклин не торопился ее оставить:

— Напрасное семяизвержение справедливо считают великим грехом. Не иначе как о нем сказал пророк: «Режущие детей при ручьях»[324]. Слово «режущие» тут впору заменить словом «чешущие».

Свою последнюю фразу старый могильщик завершил выразительным смешком.

Мать находилась в ванной комнате, где ей была хорошо слышна речь отцовского друга, и она очень громко запела с канторской интонацией:

— Словно пастырь, проверяющий свое стадо…

Этот фрагмент новогодней молитвы должен был заглушить слова гостя, сделав их неуловимыми для моего слуха, но Риклин ничуть не смутился и сказал, обращаясь к отцу:

— Если твоя супруга продолжит свои упражнения и будет регулярно полоскать горло сырым яйцом на меду, голос у нее станет таким же глубоким и приятным, как у Голделе Малявской. В этом случае она сможет претендовать на должность главного кантора в большой реформистской синагоге Нью-Йорка.

Мать, продолжая пение, открыла кран и стала наблюдать за движением карпов, плававших в ванне туда-сюда, оставляя за собой мутный шлейф экскрементов. Каждую неделю наша чугунная эмалированная ванна на львиных лапах превращалась в емкость для разведения рыбы, и мы в течение двух дней не имели возможности мыться. Я бросал карпам хлебные крошки, хватал скользкую рыбу и пытался удержать ее в руках, а отец говорил, что мать даже личную гигиену членов нашей семьи приносит на алтарь свежей пищи. Два дня подошли к концу, мать закрыла кран, вытащила пробку из ванны, вода ушла, рыбы стали биться о чугунные стенки. Выждав нужное время, мать бросила карпов в подол своего фартука, принесла их на кухню, завернула в полотенце и сильными ударами рукояткой ножа положила конец их мучениям.

Разделывая рыбу, она сетовала, что разум оставил ее, когда отец завел дружбу с Риклином. Мало того что она стала принимать Риклина у себя дома как члена семьи, так она еще и потчевала его по своей глупости гречневой кашей, кренделями с сахарином и печеными яблоками, заботясь о необходимой гостю диете. А Риклин, не ведая благодарности, вел себя, словно худшее из животных, и все время норовил укусить кормившую его руку.

— Того, что он устроил мне в субботу «Шува»[325] я ему и там не прощу, — сказала мать, извлекая внутренности из разрезанного рыбьего брюха.

Суббота «Шува» выпала в тот год на следующий день после Рош ѓа-Шана, и Риклин, направлявшийся на проповедь раввина Закаша в большую синагогу «Зихрон Моше», зашел к нам передохнуть по пути.

По своему обыкновению мать приветливо встретила его, подала угощение и встала неподалеку от стола, готовая услужить гостю. Реб Элие, вкусив диабетических сладостей и айвового компота, который мать специально для него варила без сахара, пришел в благодушное расположение духа и стал рассказывать моим родителям новости, накопившиеся у него за два праздничных дня: реб Исраэль Бар-Закай вел молитву так же красиво, как в былые дни в синагоге «Хурва», а реб Велвеле Тикотин, внук автора книги «Маръот ѓа-цовъот», великолепно трубил в шофар[326]. Риклин уверенно заключил, что трубные звуки в его замечательном исполнении прорвали все сатанинские завесы и достигли Престола Славы.

Допив компот, Риклин сказал, что мать бесподобно его приготовила, а затем поинтересовался, дошел ли до нас слух о скоропостижной кончине Нохума Рубина из квартала Керем. Этот несчастный насмерть подавился рыбьей костью во время праздничной трапезы, сообщил реб Элие, поправляя пальцем вставные зубы. По иерусалимскому обычаю Рубина похоронили той же ночью, и из-за праздника его грузное тело пришлось нести на руках до самого кладбища в удаленном квартале Гиват-Шауль, а потом еще ждать там араба из Бейт-Цафафы, чтобы тот выкопал могилу при слабом свете керосиновых ламп. Обратный путь Риклин и его товарищи проделали на исходе третьей стражи ночи[327] и, проходя по пустынным в этот час улицам города, они развлекали друг друга байками.

Дойдя до улицы Раши, члены похоронного братства решили подшутить над жившим там молодым могильщиком, который совсем недавно, пятнадцатого ава, женился. Риклин с компанией поспешили к баням в Батей Оренштейн, а два их товарища постучали в окно спальни молодого могильщика и прокричали на идише: «Борех, Борех, штей уф, а левае!», что означает «Барух, Барух, вставай, похороны!». Молодая жена могильщика, так рассказывали потом крикуны, стала слезно жаловаться на мертвецов, не дающих ей жить даже в Рош ѓа-Шана. Она упрашивала мужа не оставлять ее одну в пустом доме, но Борех быстро оделся, безропотно присоединился к товарищам и, подставив лицо первым лучам утреннего солнца, дал им стереть следы прерванного сна из уголков своих глаз.

По пути товарищи рассказали ему, что в полночь проповедник синагоги волынских хасидов спустился в микву, где с ним случился сердечный приступ. Раввин Виноград, утверждали они, постановил, что в такой ситуации похороны не следует откладывать даже до полудня, поскольку их проведение в дневные часы лишит многих людей возможности спокойно прослушать трубные звуки шофара. Молодой могильщик шел молча. Погруженный в свои мысли, он не присоединился к беседе своих товарищей, даже когда те затеяли спор по сложному теологическому вопросу: следует ли рассматривать смерть человека как знак благоволения свыше или, напротив, как указание на его особенную провинность, если тот умирает в час Божественного суда, когда на небесах раскрываются книги людских деяний и все обитатели этого мира проходят перед Творцом, словно стадо перед проверяющим его пастухом.

Тесное и затхлое помещение миквы едва освещали несколько установленных там свечей, пламя которых, отражаясь в черной воде, отбрасывало зыбкие тени. В углу на дощатом щите, используемом для ритуального омовения покойников, лежало прикрытое простыней тело. Реб Борех омыл руки и со словами «Голова его — чистое золото, кудри вьются, черны»[328] снял край простыни с головы мертвеца, и тогда лежавший под простыней реб Элие, приподнявшись, показал могильщику язык. Но реб Борех, к изумлению своих товарищей, не испугался. Уложив Риклина обратно на щит сильным движением руки, он вылил ушат воды ему на голову и принялся промывать ему волосы, объявив, что тот должен вытянуть ноги и вести себя как приличный покойник.

Отец засмеялся. Такой смелый парень непременно проявит себя в будущем, сказал он, а мать, глубоко потрясенная рассказом Риклина о проделках погребального братства, сидела за столом молча. От волнения она отламывала куски от темной медовой коврижки и, как будто не замечая, что делает, забрасывала их себе в рот один за другим.

— Хватит обжираться! — с этими словами реб Элие отодвинул от нее поднос с выпечкой. — Так ведь и растолстеть недолго, а мы потом с ребятами надорвемся, когда будем тебя хоронить.

Довольный своей шуткой, Риклин сообщил, что пугает его только грыжа, поскольку всеми другими болезнями он уже переболел.