— Полицейские высказываются об этом деле очень туманно, но из их слов можно заключить, что Ледера подозревают в совершении серьезных преступлений против безопасности государства, — сообщил мне дядя Цодек. — Не исключено, что он — русский шпион, так что пусть гниет в подвале тайной полиции. Предоставим его судьбе, а сами займемся своими делами.

Прошло несколько месяцев, прежде чем завеса тайны над делом Ледера приподнялась. Вскоре после Пурима сержант Фишлер, ставший со времени демонстрации против соглашения с Германией самым почитаемым клиентом в лавке Рахлевских, зашел к ним, одетый в штатское. Родители Хаима, привыкшие видеть своего благодетеля во всей красе полицейского обмундирования, предположили, что их гость еще не сменил маскарадный костюм, но Фишлер сообщил им, что уволился из полиции из-за возникших у него разногласий с начальством. С тех пор как Глейдер стал большой шишкой в иерусалимской полиции, рассказал Фишлер, в подведомственных ему подразделениях воцарилась унылая тупость. Следствие по делу Ледера он упомянул как один из примеров деградации ведомства.

Хаим поспешил ко мне с рассказом об услышанном от Фишлера. По словам отставного сержанта, Ледера допрашивали днем и ночью в течение недели, и при этом ни одному из следователей не пришло в голову, что несущий ахинею подследственный повредился рассудком. Мало того, изъятый у Ледера при задержании револьвер не отправили на баллистическую экспертизу. Он хранился в сейфе начальника до тех пор, пока в следствие не вмешались опытные офицеры из Тель-Авива, которые сразу же установили, что Ледер — «псих на всю голову» (именно так выразился Фишлер) и что обнаруженный у него револьвер насквозь проржавел и не имеет бойка.

— Такое оружие постыдился бы засунуть себе в кобуру даже играющий в ковбоя мальчишка, — сказал отставной сержант родителям Хаима.

Ледер был, по его словам, совершенно сломлен допросами, и вызванный к нему окружной психиатр сразу же распорядился освободить его из-под ареста и госпитализировать в психиатрическую больницу. Фишлер узнал об этом, когда ему было предписано совместно с полицейским врачом доставить Ледера в Нес-Циону. Всю дорогу, рассказывал Фишлер, Ледер не закрывал рта. Он просил отпустить его на все четыре стороны и обещал, что в этом случае назначит Фишлера министром полиции, врача — министром здравоохранения, а водителя санитарного автомобиля — министром транспорта в своем будущем государстве.

Этот рассказ, дошедший до меня через вторые руки и не подтвержденный никакими другими источниками, долго оставался единственным известием о судьбе моего друга. Никаких иных сведений о Ледере не поступало.

— Земля разверзла свои уста и поглотила этого Кораха, — говорила Аѓува Харис раз в несколько месяцев, изумляясь бесследному исчезновению маленького сборщика пожертвований для школы слепых. В этих случаях мать кивала головой и приговаривала, что злодея постигла достойная его участь.

Если бы Ледер не упоминался в их разговорах, если бы он не стал для моей матери и ее лучшей подруги притчей во языцех, на которую обе ссылались в доказательство самых разных и часто диаметрально противоположных вещей, я, возможно, и позабыл бы о нем со временем, как все мы, случается, забываем людей, с которыми было связано нечто значительное в нашем далеком прошлом. Но случилось иначе. Через три года после того, как за ним захлопнулась дверь полицейской машины, Ледер вернулся в нашу жизнь, подобно звуку плеснувшей воды и расходящимся кругам от брошенного в пруд камня, который уже погружается на дно.

В Лаг ба-омер[404] наш послеполуденный отдых был прерван внезапным воем сирены. Я подскочил к окну и прильнул к щелям между планками ставней, а мать предположила, что знойный ветер раздул непогашенные угли ночного костра, пламя перебросилось на сухую траву, и теперь пришлось вызывать пожарных.

— Из одного дерева можно сделать миллион спичек, но одной спички достаточно, чтобы сжечь миллион деревьев.

Процитировав это банальное предостережение, часто печатавшееся на страницах отрывных календарей, она отвернулась к стене, намереваясь снова уснуть. Но звук сирены не умолкал, а затем мимо нашего дома вверх по улице Яакова Меира промчались две санитарные и несколько полицейских машин, за которыми во множестве поспешали любопытные.

— Любопытство — прародитель всяческого греха, — буркнула мать мне вслед, когда я взялся за ручку двери. — Никакой пользы от тебя там не будет, лучше бы дома сидел.

Вокруг углового здания на перекрестке улиц Давида Елина и Йехиэля-Михла Пинеса, того самого здания, где на протяжении многих лет находился штаб продовольственной армии, собрался народ. Взгляды столпившихся горожан были обращены вверх, к тому месту, где у самого края крыши стояла пузатая жестяная бочка для сбора дождевой воды. На ней, как на трибуне, возвышался человек в зеленом берете и полувоенной шинели. Он размахивал зеленым бархатным флагом, на котором можно было разглядеть изображение парусника с увенчанной лучащимся глазом мачтой, и обращался к народу с пламенной речью.

Ледер.

Черты его лица заострились — возможно, из-за того, что он лишился зубного протеза. Верхнюю губу Ледера теперь украшали пышные усы, вроде тех, что, судя по фотографиям, носил Поппер-Линкеус. Но если в прежние времена мой друг говорил приглушенно и как будто все время секретничал, то теперь он орал во всю глотку, и его речь, неизменно книжная прежде, теперь представляла собой россыпи библейских цитат вперемежку с грубыми уличными выражениями.

— Если бы ты выполнил мое указание, господин Медовник, и не продавал бы в своем магазине португальские сардины, консервированный калифорнийский компот, английские конфеты, швейцарский шоколад и гуталин «Киви», как река был бы мир твой, и справедливость твоя — как волны морские![405]

Господин Медовник, владелец ближайшей продовольственной лавки, в явном смятении стоял у входа в свое заведение. Но Ледер уже обращался к владельцу находившегося неподалеку магазина спиртных напитков.

— Вино твое разбавлено водой[406], господин Шейнкер, продаешь сигареты поштучно маленьким детям, отравитель колодцев!

Ледер одного за другим бичевал своих соседей, мелких торговцев, обвиняя их в том, что они соблазняют людей избыточным потреблением, заставляют их тяжко работать во имя их собственного и их близких чревоугодия и тем самым убивают в них уже и саму возможность духовной жизни.

— Бродячий пес, — сказал господин Медовник и вытер нож, которым он только что резал халву, о свои запятнанные жиром штаны цвета хаки.

— Человек сколько один живет, одиночество повреждать его ум, — высказала свое мнение расфранченная дама венгерского происхождения, которую пламенная речь Ледера застала в процессе совершения покупок. — Не знает, где этот старый молодой человек быть все годы?

— У нас тут не отдел по розыску родственников, госпожа Лакс, — ответил ей господин Медовник.

Он, однако, тут же поспешил выразить убежденность в том, что людей сводит с ума не одиночество, а супружество. Госпожа Покер, живущая с Ледером на одном этаже, еще в прошлом году сообщила ему, Медовнику, что маленький сборщик пожертвований взял себе в жены какую-то йеменку и теперь живет с ней то ли в Реховоте, то ли в Нес-Ционе.

— Человек такой культур с черным животным! — содрогнулась госпожа Лакс.

Но толпу уже стали теснить полицейские, расчищавшие дорогу пожарной машине, которая выехала с улицы Хагиза и, остановившись на перекрестке, выпустила стрелу раздвижной лестницы. Вместе с другими зеваками я был оттеснен от входа в продовольственный магазин.

Ледер, заметивший, что к нему приближается край лестницы, закричал пожарным и полицейским, чтобы они не смели подниматься на крышу, потому что он бросится вниз, как только один из них окажется рядом с ним.