— Не веришь? — спросил дядя Цодек, смерив меня оценивающим взглядом. — Ну, зайдешь ко мне как-нибудь, и я покажу тебе заметку из «Ѓа-Леванон»[385], в которой все это описано.
Имя Меира Ковнера получило большую известность, о нем говорили как об одном из самых заметных представителей школы мусар в Иерусалиме. Горожане рассказывали друг другу, что он, едва взглянув на сосуд, может сказать, окунали ли его в микву, и что одного беглого взгляда на стадо овец ему бывает достаточно, чтобы определить, сколько в этом стаде животных. Рассказывали также, что, проходя однажды мимо заполненной людьми арабской кофейни, Меир точно сказал, сколько человек в ней находится. С особенным восторгом говорили о строгих ограничениях, которым он себя подвергает. О том, например, что Меир никогда не облачается в шелковый талит, дабы не прикоснуться губами к производимым нечистыми червями шелковинкам. Что он не ест жареных голубей, поскольку перед убоем те могли подхватить клювом крошку хлеба, намазанного сливочным маслом[386]. Людям, достойным прикосновения к высшему знанию, рассказывали, что Меир Ковнер чертит пальцами в воздухе Четырехбуквенное Имя, во исполнение сказанного «Представляю Господа пред собой всегда»[387]. На движения его пальцев обращали внимание, когда он ходил по улицам или беседовал с людьми, и только по субботам и праздникам его пальцы покоились, ведь Тора относит письмо к тридцати девяти видам главнейших работ, запрещенных в дни предначертанного покоя. И хотя обозначенные в воздухе буквы едва ли можно считать письмом, Меир остерегался даже намека на возможность нарушения запрета.
Довид Ледер был старшим сыном Меира Ковнера. «Сын — нога своего отца»[388], и реб Довид, подобно отцу, прославился в Иерусалиме своим благочестием и удивительными деяниями. Рассказывали, что он начертил для себя карту города и отметил на ней маршруты, которыми он мог ходить, не приближаясь к воротам церквей и монастырей, которых так много в Иерусалиме, и не попадая в узкие переулки, где он мог случайно заглянуть в чужое окно. Случалось, его охватывал дух ревности, и тогда он, подобно Пинхасу[389], пытался отвести гнев Господа от Израиля, набрасываясь на тех, кто вызывающим образом нарушал Его волю. Самой частой жертвой ревностного отношения Довида к Торе и заповедям становилось фотоателье, открытое Йешаяѓу Рефаловичем вблизи Яффских ворот. Реб Довид врывался туда и силой забирал у хозяина фотопластинки с изображением иерусалимцев, осмелившихся нарушить запрет «не делай себе изваяния и никакого изображения». Осуществив такой налет, он спускался в Енномскую долину, разводил там костер и бросал разбитые фотопластинки в огонь.
Реб Довид взял в жены дочь автора книги «Сиах ѓа-садэ» и вскоре после этого поселился в квартале Мусрара, где молодая пара получила квартиру в Штройсовом подворье[390], славившемся тем, что там жили виднейшие иерусалимские раввины, многие из которых были связаны с движением мусар. К числу обитателей подворья принадлежали бывший раввин Петербурга рав Ицхак Блазер, вышедший из круга ближайших учеников рава Исраэля Салантера, рав Иона Бирзер и Люблинский гаон, снискавший большую известность своим ѓалахическим сочинением «Торат хесед»[391].
— Реб Довид был самым молодым из тех, кто удостоился получить жилье в Штройсовом подворье, — подчеркнул дядя Цодек. — Он и его супруга.
С этими словами дядя указал на ноги нарисованной им шкуры и написанные на них имена.
Жильцы Штройсова подворья не могли наглядеться на богобоязненного молодого человека, днем и ночью корпевшего над священными книгами. Им казалось, реб Довид уверенно поднимается по ступеням постижения Торы, но однажды реб Лейбл Мильман, возвращавшийся ночью из миквы, проходил мимо двери Ледеровой квартиры и услышал напевное чтение. Сладостная мелодия располагала к мысли, что реб Довид учит Талмуд, однако слова, которые смог разобрать реб Лейбл, были словами чужими, совершенно немыслимыми.
— Память изменяет мне в последнее время, — вздохнул дядя Цодек. — Уж и не припомню теперь, что именно это было? «Ослиное погребение» Смоленскина или что-то из Мапки? «Ханжа», может быть?[392]
После этого происшествия реб Лейбл стал присматриваться к Довиду Ледеру и даже следить за ним. Ему удалось установить, что маршруты, прочерченные тем на карте Иерусалима, в самом деле обходили стороной церкви и узкие переулки, но зато приводили Довида к жилищам распутных женщин и в Американскую колонию[393]. Реб Лейбл также установил, что реб Довид уничтожал в Енномской долине не все фотопластинки, конфискованные им в ателье Рефаловича. Пользуясь услугами армянского мастера, в совершенстве освоившего фотомонтаж, он присоединял лица иерусалимских женщин и девушек к обнаженным телам анонимных француженок. Имея на руках это средство, реб Довид добивался от запуганных им женщин денежных выплат и любовных милостей.
И вот как-то ночью, в один из последних дней месяца нисан, когда люди, отпраздновав Песах, уже пребывали в горестном настроении, обычном для дней, в которые ведется счет омера[394], реб Лейбл позвал соседа к себе в комнату. Он открыл Пятикнижие на разделе, излагающем законы о прокаженных, и стал снова и снова с рыданием в голосе повторять стих, начинающийся словами «А если расцветет проказа на коже»[395].
Реб Довид понял, что сосед увещевает его в связи с каким-то прегрешением, и заворковал голубком: дескать, он и вправду заслуживает наказания розгами, ибо ему случается иногда отвлечься от изучения Торы и восхититься видом прекрасного дерева. Или, напротив, он получает такое наслаждение от изучения Торы, что забывает на миг об обязанности учить Тору во исполнение заповеди, а не в свое удовольствие. Тут уж реб Лейбл не выдержал и, заливаясь слезами, поведал, что́ он узнал о похождениях своего молодого соседа. Ледер все отрицал, и реб Лейбл успокоил его, сказав, что он может не опасаться людского суда, поскольку его, Лейбла Мильмана, единственное намерение состоит в том, чтобы выполнить заповедь увещевания ближнего, и злословить о нем он, конечно, не станет.
Реб Лейбл действительно никому ничего не сказал, но его супруга, слышавшая из-за двери разговор мужа с Ледером, не считала себя пожизненно связанной обетом молчания, и когда сын реб Довида бежал в Вену, она рассказала эту давнюю историю своей подруге. По ее словам, наглец Довид вышел из их квартиры, хлопнув дверью, а перед тем обругал ее праведного мужа. И тогда, рассказала женщина, реб Лейбл крикнул вслед грешнику, что, если тот не совершит полного покаяния, его конец будет горек и его сын Мордехай, который только начал в то время учиться в хедере, пойдет по стопам своего отца и сделается меднолобым разрушителем[396].
В ту же неделю Довид Ледер покинул Штройсово подворье и переехал в Батей Найтин, что неподалеку от Батей Унгарин, и сошелся там с самыми крайними иерусалимскими фанатиками, из среды которых вышли впоследствии «Нетурей карта»[397]. Благодаря своим частым визитам в Американскую колонию реб Довид прилично овладел английским, и это позволило ему со временем стать главным представителем данной группы перед лицом британских властей. Но об этом периоде его жизни дядя Цодек не стал рассказывать мне, выразив уверенность, что я и так наслышан о нем от Аѓувы Харис, первый муж которой Хаим Сегаль был подручным Ледера в пору его контактов с мандатным правительством, «от чего и умер так рано».
