Вскоре после того, как фосфоресцирующие стрелки часов показали два, из угла раздался голос говорившего во сне человека — голос ребенка, зовущего свою мать. Мысль о том, что я уже слышал этот голос однажды, заставила меня вздрогнуть. Когда и где это было? Не в тот ли далекий, почти стершийся из моей памяти полдень, когда мы с матерью, застигнутые на улице внезапным обстрелом, нашли убежище в квартире Рахлевских и лежали там на полу, прислушиваясь к разрывам снарядов, а рядом с нами прятался под кроватью Хаим? Крупные южные звезды заплясали у меня перед глазами, как пьяные, и я заставил себя отогнать догадку, причиной которой, так я насмешливо себе говорил, стала моя накопившаяся усталость.

На рассвете мы проснулись от крика и все разом высунулись из-под своих одеял. Тот, чей голос я слышал ночью, бился в углу в своем спальном мешке, пытаясь вырваться из акрилового савана. Лежавший неподалеку Лейбович встряхнул парня и погладил его голову. Тот открыл глаза и обвел испуганным, смущенным взглядом лица незнакомых ему людей, а потом снова откинул голову на служившее ему подушкой сложенное одеяло. Лейбович достал из своего мешка бутылку «777», протянул ее парню и посоветовал ему сполоснуть лицо коньяком. Встретив недоуменный взгляд, бородач продемонстрировал, как это делается, внешне уподобившись выбравшемуся из лесной чащи сатиру.

— Сны пустое рассказывают[440], — успокоил его Лейбович. — Вот помолимся и сделаем тебе исправление сна[441].

Измученный кошмаром парень выбрался из спального мешка подобно змее, сбрасывающей с себя старую кожу, и сказал, что он когда-нибудь сойдет с ума от всего, что ему довелось увидеть в «Рефидим», в огромном авиационном ангаре.

Это был Хаим Рахлевский.

После молитвы Лейбович поставил три пустых снарядных ящика в ряд, а перед ними — еще один. На отдельно поставленный ящик он посадил Хаима, а мы с ним и с прибывшим из «Рефидим» резервистом уселись напротив.

— Я видел хороший сон! — произнес Хаим семь раз, заглянув в молитвенник.

— Ты видел хороший сон! — эхом вторили мы ему.

После этого Лейбович направился к группе техников, возившихся вокруг неисправного танка, и стал выяснять, кто из них еще не накладывал сегодня тфилин, а Хаим, рассмеявшись, сказал, что совершенное нами действо есть суета и томление духа и что помочь ему оно может как мертвому припарки. В «Рефидим» ему пришлось ряд за рядом выкладывать на пол авиационного ангара мертвые тела, накрывать их пропитанными кровью, забрызганными человеческим мозгом армейскими одеялами. С тех пор, признался Хаим, его мучают жестокие кошмары, причем один сон приходит к нему перед рассветом почти каждую ночь.

Снилось же ему, что мы совершаем с классом экскурсию в Бейт-Гуврин[442], пробираемся между живыми изгородями из плодоносящей сабры[443], уклоняемся от встреч с маленькими арабскими пастухами, собирающими свои стада на полях, заросших высокими, копьеобразными цветами дримии. Наша обувь побелела в известняковой пыли, одежда изодрана колючками. Наступают сумерки, и ртутные фонари, вроде тех, что используются для освещения перекрестков, бросают оранжевый свет на холмы Мареши[444], усеянные руинами византийских церквей. С дерева взлетает стая черных птиц, и их прерывистые, металлические крики разгоняют царящую вокруг тишину. Вспугнутые нами птицы похожи на маленьких ворон.

— Галки, — говорит госпожа Шланк. — Пойдемте быстрее, скоро совсем стемнеет.

Мы идем, и время от времени кто-то из нашей группы падает в одну из узких провалин, то и дело попадающихся нам вдоль тропы, но никто не останавливается и не помогает упавшему выбраться. В какой-то момент и сам Хаим проваливается в вертикальный колодец, скатывается по нему в пещеру и падает на пол, усыпанный толстым слоем пепла старых костров, высохшим птичьим пометом, черными и белыми перьями голубей, растерзанных здесь шакалами и лисицами. Стены пещеры покрыты гадкой зеленой слизью, как космами шерсти. Справа от Хаима находится конусообразный колумбарий, из-под свода которого в пещеру проникает свет. Стены колумбария усеяны нишами, в каждой из которых стоит стеклянная банка. С усилием извлекая ноги из мусора, Хаим подходит к стене и убеждается, что он видел такие же заполненные формалином банки в музее природы «Бейт Гордон» в кибуце Дганья. Только вот здесь в эти банки помещены его пропавшие по дороге товарищи, отец, мать и он сам, уменьшившиеся в размерах и свернувшиеся в позе зародыша.

До середины дня мы ждали машину, о которой вчерашний сержант сказал, что она заберет нас в Африку, но кроме фельдшера, раздававшего всем подряд камокин, считавшийся в то время ультимативным средством от малярии, никто не помешал нашей встрече — первой с тех пор, как мы закончили школу. Мы сидели, укрывшись от солнца под растянутой между двумя «зельдами»[445] маскировочной сетью, и чертили на песке улицу Геула и выходящие к ней переулки, вызывали из небытия старые дома и их жителей, предавались воспоминаниям о наших родителях и об усыпанной иголками казуарин иерусалимской земле, которая ощутила когда-то касание наших первых шагов.

Около двух часов пополудни возле нас с диким визгом тормозов остановилась мобилизованная гражданская машина. Плотный слой пыли все-таки позволял разглядеть, что она покрашена в желтый цвет и что на боках у нее красуется надпись «Кодак», выполненная ивритскими и английскими буквами. Из машины выскочил военный раввин с ухоженной бородой. Его ботинки были начищены до блеска, и когда он к нам подошел, мы ощутили исходивший от него запах копченых шпрот. Весело поинтересовавшись, почему мы еще не запрыгнули в его «транзит», раввин в приступе лихорадочной активности обежал все вокруг и затоптал нарисованные нами на песке улицы и дома Иерусалима.

Оглянувшись, мы увидели, что по прочерченной нами улице Геула[446] ползет неизвестно откуда взявшийся большой черный жук.

Всю дорогу раввин, не закрывая рта, вещал о недавних сражениях. «Сейчас мы на трассе Тартур»[447], — сообщил он с видом отличника, которому вызванный к директору школы учитель поручил продолжить урок. Раввин рассказал, как в праздник Симхат Тора он под шквальным артиллерийским огнем пробрался на передовые позиции саперов, занимавшихся наведением понтонного моста через Суэцкий канал, и доставил солдатам свиток Торы для совершения праздничной молитвы. Передвигаясь ползком по мосту, бойцы инженерных войск каждые несколько минут сбрасывали в воду заряды, защищая возводимую переправу от диверсантов противника, а на берегу клубящийся дым и вздымаемая взрывами пыль стояли плотной стеной, которую не могли пробить ксеноновые фары на танках.

— Краса и вера, чьи они, чьи?[448] — пропел военный раввин, как будто он стоит на биме в синагоге во время молитвы в Симхат Тора, а затем, указав правой рукой на север, в сторону видневшихся там сквозь облако пыли строений, он спросил нас, слышали ли мы про Китайскую ферму[449]. — Там было сражение века. Нечто грандиозное, такое только в кино увидишь.

Мы с Хаимом промолчали. Вскоре наша машина подъехала к каналу, который оказался намного уже, чем мы его себе представляли, и пересекла канал по наведенному недавно мосту.

— И вот про эту сточную канаву наши начальствующие кастраты твердили нам столько лет, что она представляет собой лучшее противотанковое препятствие в мире? — с горечью произнес Хаим. — Непреодолимое препятствие, греби их раком.