Раввин бросил на Хаима строгий взгляд и сказал, чтобы он взял себя в руки, если не хочет, чтобы на него был составлен рапорт, который по окончании резервистской службы обеспечит ему тридцать пять суток в военной тюрьме вместо возвращения домой.

По прибытии в Файед нас с Хаимом передали в команду Минца.

Минц и в гражданской жизни занимался мертвецами, а в армии ему было поручено командовать группой, которая искала останки солдат, пропавших в бою за военно-морскую базу в Фанаре. Расстелив перед нами обклеенную пленкой топографическую карту, он провел пальцем по береговому контуру Большого Горького озера и коротко объяснил нам значение красных и синих пометок, сделанных жировым карандашом вблизи обозначенной на карте бывшей египетской базы и окружавших ее минных полей. Ко времени нашей встречи Минц успел тщательно опросить участников боя и ознакомиться с донесениями командиров, так что теперь он мог предположительно установить район, где погибли пропавшие солдаты.

На следующий день рано утром мы отправились осмотреть место боя своими глазами, а к вечеру вернулись на базу, измотанные долгим осторожным хождением по минным полям. Вечерние часы мы с Хаимом собирались провести в полковой кантине[450], и я спросил Минца, не хочет ли он присоединиться к нам.

— Мне в жизни доступны удовольствия и получше сидения в собрании насмешников, поедания вафель и пустого злословия, — ответил Минц, запустив пальцы в свою седеющую бороду.

— Ну конечно, разве это может сравниться с похоронами в летнюю лунную ночь, на исходе субботы, да еще чтоб покойник был легок, как перышко, — поддел я его фразой, услышанной когда-то от Риклина.

— Ты знал реб Элие, да пребудет с ним мир? — удивился Минц. — А ведь он был мне тестем. Отец Мины, моей жены.

Знакомство с Риклином расположило командира ко мне, и он тут же попытался увлечь меня с собой в синагогу.

Синагога на базе «Нахшон» была создана в бывшем египетском оружейном складе, и Минц в свободное время беседовал там о Торе с раввинами, приезжавшими к нам на базу из всех частей и подразделений, занимавших позиции на западном берегу канала. Другую группу его собеседников составляли хабадники, прибывшие в Файед с типографским станком и офсетными пластинами, чтобы напечатать там, «в земле Гошен»[451], особое издание книги «Танья»[452], в соответствии с экстренным указанием Любавичского ребе, специально связавшегося со своими хасидами в Израиле по трансатлантическому проводу. Хаим терпеть не мог этих бородачей, расточавших вокруг себя запах водки и цитаты из «Цемаха Цедека»[453]. Кровь ультраортодоксов, настаивал он ничуть не краснее крови любого другого человека и хасиды «лучше бы делали что-нибудь полезное вместо того чтобы метаться по этой несчастной земле с таким видом, будто они приехали в Кфар Хабад на празднование Девятнадцатого кислева»[454] Отправляясь в синагогу, Минц на всякий случай прихватывал с собой полевой телефон, а мы с Хаимом тем временем сидели в «Шекеме»[455] или бродили по полям аграрной полосы и покинутым садовым угодьям в пригородах Файеда, среди пустующих глиняных домов города-призрака. Заглядывали в пустые дворы и нарушали покой голубей, с шумом вылетавших целыми стаями из башнеподобных голубятен. Блуждали по плантациям манго и гуаявы, высыхавшим из-за того, что ведущий к ним пресноводный канал оказался разрушен. Над мелкими колодцами и гнилыми водосборными ямами без дела нависали жерди водоподъемных рычагов, кое-где виднелись застывшие водяные колеса. Путь перед нами изредка перебегали утка или лебедь, спешившие скрыться в придорожных кустах. Вид запустения и увядания влек нас к себе, заставляя гадать, много ли пройдет времени, прежде чем этот мираж растворится в подступившей к нему пустыне.

Возвращаясь на базу уже в темноте, мы с Хаимом закрывались в своей комнатушке и, выставляя на складной стол десятки субботних свечей, согревали их пламенем холодную ночь пустыни. Свечи на базу «Нахшон» привозили хабадники, но особого спроса на них здесь не было, и нам легко их дарили. Я варил кофе, а Хаим сидел на кровати, закутавшись в одеяло, и рассказывал мне бесконечные истории двухэтажного дома, сложенного из розоватого иерусалимского камня — дома «Кумиль», в котором прошли его детство и юность. Героями этих историй были родители Хаима и их соседи. Старый фельдшер, кормивший на рассвете голубей смоченными в молоке хлебными крошками, а затем ставивший пиявок и банки дожидавшимся его посетителям. Жившие вместе бездетные брат и сестра — они затевали шумные ссоры, когда к их двери приближался сборщик муниципальных налогов, и обнимались, когда тот, испуганный, уходил. Сумасшедший мальчик, имевший нездоровое пристрастие к «кошачьим язычкам»[456] и печенью Petit Веиrrе и столь же нездоровую привычку мочиться на прохожих с балкона. Лишенные особенной глубины, эти рассказы, основанные на детских впечатлениях Хаима, были достаточно занятны, и некоторые из них были позже записаны им и опубликованы литературным приложением к газете «Ѓа-Арец» под общим названием «Дом Кумиль».

Примерно в десять часов Минц стучал в разделявшую наши комнаты жестяную перегородку и кричал, что мы не даем ему спать. К этому он часто добавлял, что из десяти мер болтливости, отведенных этому миру, девять получили мы с Хаимом, а не женщины, как принято думать. Хаим не давал мне вступать в пререкания с Минцем и молча задувал свечи. Погрузившись во тьму, наша комната становилась таинственной и тесной, как помещение над гробницей царя Давида на Сионской горе. Мы ложились в трофейные египетские кровати с игривыми узорчатыми спинками, и Хаим завершал очередной день цитатой из столь любимого им Фогеля[457]:

Жизнь в Файеде текла в ту зиму неспешно, и даже царившая вокруг напряженность не делала наши африканские будни менее скучными. По утрам над нами пролетали вертолеты, следовавшие в юго-западном направлении, к 101-му километру[458], где представителями израильского и египетского командования велись переговоры о разведении войск. Над вершинами Джабаль-Аттаки[459] поднимался дым костров, извещавший о том, что наши силы уже отводят оттуда. Посреди минных полей Фанары все еще оставались ненайденные останки одного из пропавших без вести, и Минц не расставался с надеждой их отыскать. Каждое утро он начинал с повторного изучения карт, донесений и свидетельских показаний участников боя, а затем, уже в полдень, брал с собой одного из нас и снова отправлялся на местность. Однажды утром, когда Минц сидел над бумагами, зазвонил полевой телефон. Взволнованный голос потребовал, чтобы мы срочно прибыли к причалу в Фанару. Прихватив с собой меня и одного из саперов, Минц запрыгнул в машину, уверенный, что сегодня мы сможем похоронить последнего из пропавших на этой войне.

У въезда на территорию военно-морской базы нас поджидала группа напуганных резервистов. Они говорили взволнованно и постоянно перебивали друг друга, так что нам не сразу удалось понять из их слов, что именно случилось в Фанаре перед нашим приездом. Постепенно картина прояснилась. Утром на базу прибыли три тяжелых грузовика, вывозящих на север снаряжение воинской части, отводимой из Африки на Синай. Их водители захотели искупаться в озере, и хотя солдаты охраны сказали им, что купаться запрещено, поскольку береговая линия заминирована во многих местах все еще не извлеченными подводными минами, молодые водители пренебрегли этим предостережением. Вскоре после того, как они, скинув с себя одежду, бросились в воду, прогремел сильный взрыв. Двое сумели выбраться из воды, истекая кровью, причем один из них лишился ноги. Третий водитель погиб.