Хозяин дома устроил нам экскурсию по своему огороду, и мы ходили за ним, поражаясь тому, как он хорошо разбирается в сельском хозяйстве. Ледер в конце концов не удержался и спросил, чему Гринберг обязан своей компетентностью. Изучал ли он садоводство по книгам или, может быть, методом заочного обучения в «Британских институтах»?

Вопрос рассмешил господина Гринберга, сказавшего Ледеру, что таким вещам не учатся на старости лет и уж точно не по книгам. Затем, выдержав паузу, он сообщил, что его детство прошло в деревне возле Кармеля.

— Теперь вам все стало понятно? — спросил нас Гринберг с неожиданной озорной усмешкой.

К этому моменту Ледер заинтересовался газетным листом, в который был обернут один из лимонов, и он, кивнув, предположил, что Гринберг вырос в Зихрон-Яакове.

— Нет, — ответил хозяин дома.

— Тогда в Бат-Шломо? — вторично попробовал Ледер.

— Не угадаете. Мы из Архентины.

Сообщив о своем происхождении, Гринберг выразил удивление в связи с тем, что его сильный испанский акцент не позволил нам догадаться, откуда он родом.

— Так при чем здесь Кармель, если из Архентины? — обиженно передразнил собеседника Ледер.

Гринберг поправил подвязку ветвей сладкого перца, слишком сильно нависших над краем эмалированного таза, и рассказал, что некоторые из земледельческих колоний барона Ѓирша в провинции Энтре-Риос носили типичные еврейские названия — Кирьят-Арба, Рош-Пина, Эвен-ѓа-Роша, Кармель[260].

Из дома глухо донесся размеренный стук, напоминавший удары церемониального посоха, которым бил по полу вышагивавший перед раввином Узиэлем кавас[261]. Ледер, порядком уставший от изучения грядок, воспользовался этим:

— Лев-Тамим посылает нам сигнал SOS с помощью своей палки. Он там явно засыхает от скуки среди мешков с бургулем и пшеном. Пока суд да дело, пойду поболтаю с ним.

Когда Ледер скрылся за персиковым деревом, хозяин дома сказал мне, что я, мальчик, учащийся в религиозной школе «Мизрахи» и носящий под рубашкой талит катан[262], наверняка и сам понимаю, что после вчерашнего богохульства он, Гринберг, не может продолжать общение с Лев-Тамимом, несмотря на близость их взглядов по вегетарианским вопросам.

— В душе он — резник, — категорично заявил Гринберг, снимая божью коровку с морковной ботвы и выпуская ее за ограду. — Разум не позволяет ему резать острым ножом горло коровам, поэтому он колет людей своим языком.

Гринберг погладил меня по голове, вернул на место сбившуюся мне на ухо синюю ученическую ермолку и сказал, что люди не приходят к своим убеждениям рациональным путем, но, главным образом, через пережитые ими обиды и травмы. Так, сам он никогда не стал бы вегетарианцем, если бы не распорядитель барона Ѓирша, заставлявший его есть свинину. И не просто свинину — это было мясо свиней, которых кололи прямо у него на глазах во дворе поселковой администрации.

— Агрессия всегда приводит к противоположному результату, — сказал господин Гринберг, блуждая взглядом по кронам плодовых деревьев.

Позади своего собеседника я увидел невысокого старика, почти беззвучно приближавшегося к дому Гринбергов по пустырю со стороны улицы Яффо. Когда старик подошел достаточно близко, я разглядел его аскетическое лицо в обрамлении белой бороды и глубоко посаженные глаза, во взгляде которых угадывалась мечтательная страстность.

— Salution sinjoro Grinberg! — приветствовал подошедший к воротам гость моего собеседника.

— Salution sinjoro Havkin, kiel vi Fartas? — отвечал Гринберг, поворачиваясь к старику и приглашая его зайти.

Он дружески положил испачканную землей руку на плечо гостю и сообщил мне, что сегодня мы имеем честь принимать у себя пионера еврейского вегетарианства в Стране Израиля, нашего господина и учителя Хавкина, успешно осуществляющего свою теорию на практике в созданном им хозяйстве в Иерусалимских горах.

— Кіи estas tiu bela knabo? — спросил, ущипнув меня за щеку, господин Хавкин.

— Я не понимаю по-испански.

— Это не испанский, а эсперанто, — ответил старик и тут же поинтересовался, рассказывали ли нам в школе о докторе Лазаре Заменгофе и о созданном им международном языке.

Вслед за тем гость спросил у Гринберга, кто этот милый мальчик, и я понял, что он повторяет заданный им прежде вопрос. Про эсперанто он поспешил сообщить, что в недалеком будущем этот язык станет самым распространенным в мире и что мне следует приступить к его изучению прямо сейчас или, во всяком случае, как можно скорее. Свежесть детского восприятия такова, что я без труда овладею новым для себя языком, пообещал господин Хавкин.

Дебаты на заседании комитета в тот день естественным образом сфокусировались на эсперанто и по случаю присутствия почетного гостя протекали мирно. Гринберг усадил господина Хавкина в свое председательское кресло, а сам остался стоять по правую руку от него, готовый исполнить любое его поручение. Лев-Тамим не задирал докладчика и на протяжении всего заседания сосредоточенно вырезал перочинным ножом цветочный узор на своем посохе. Ледер записывал что-то в блокнот.

Хавкин начал с того, что со времени разделения языков недостроенная Вавилонская башня осталась стоять за спиной у людей, и отбрасываемая ею тень угрожает всем их деяниям:

— Нам следует преодолеть наконец последствия древней катастрофы и вернуться к изначальной реальности человечества, при которой на всей земле был один язык и слова одни[263]. Не для того, разумеется, чтобы снова бунтовать против Неба, но чтобы привести к процветанию землю.

Старик долго перечислял достоинства «языка надежды»[264], и из его выступления можно было понять, что эсперанто легок для изучения, что его простая грамматика может быть полностью усвоена человеком средних способностей за несколько часов, что используемое эсперантистами фонетическое письмо достаточно богато, чтобы выразить все оттенки человеческой мысли. Но главным достоинством эсперанто выступавший считал нейтральность этого языка, столь важную в современном мире, расколотом на противостоящие блоки и ставшем ареной холодной войны, которая может в любой момент превратиться в горячую.

В финальной части своего выступления почетный гость процитировал совместное заявление, сделанное еще в 1924 году сорока членами французской Академии наук и характеризовавшее эсперанто как воплощение логики и простоты. Сделав эсперанто своим официальным языком, заключил Хавкин, вегетарианское движение сможет твердо рассчитывать, что его ценности станут уже в недалеком будущем достоянием всего человечества.

Встреча с Хавкиным явилась поворотным пунктом в истории линкеусанского движения. Когда мы, попрощавшись с членами вегетарианского комитета, вышли на улицу, заметно повеселевший Ледер сказал, что наше движение, демонстрировавшее в последнее время тревожные признаки стагнации, успешно преодолело свой кризис.

— Эсперанто открывает перед нами невообразимые прежде возможности! — увлеченно говорил он. — Нашим ближайшим шагом станет перевод «Всеобщей обязательной службы обеспечения питанием» на этот язык. Узкие национальные рамки должны быть разрушены! По всему культурному миру мы станем искать тех немногих, кто по собственному выбору использует в быту керосинку и ящик со льдом, не желая менять эти скромные средства на предметы роскоши. Мы найдем и соберем тех, кому ни газовая плита, ни фриджидер не нужны!

Ледер перешел к частностям. Он уже завтра утром купит у Людвига Майера[265] книги, необходимые для самостоятельного изучения эсперанто, и через несколько недель приступит к работе над переводом важнейшего произведения Поппера-Линкеуса на международный язык будущего.