В субботу после полудня мы вместе отправились в Гиват-Шауль на ферму господина Хавкина. По дороге Ледер не терял времени и, постоянно заглядывая в самоучитель с зеленой пятиконечной звездой на обложке, заучивал почерпнутые из него фразы.

— Mi lernas Esperanton, vi lernas Esperanton, li lernas Esperanton! — прокричал он, когда мы вышли из города, и горное эхо ответило ему тройным «эсперанто». На обращенном к дому престарелых балконе психиатрической больницы, в которую судьба приведет Ледера по прошествии сравнительно недолгого времени, пациенты оставили свои нервические занятия. Прилипнув, как обезьяны в зверинце, к закрывавшей балкон металлической сетке, они разглядывали странного человека, бросавшего бессмысленные слова яркому солнцу, и мальчика, который зачарованно шел рядом с ним.

Хавкина мы застали сидящим на балконе его дома под сенью виноградной лозы. Поглощенный чтением, он не сразу заметил двух путников, появление которых нарушало сонный субботний покой, царивший в этот послеполуденный час на немощеной улице пригородного поселка. Ледер присмотрелся к книге, которую читал Хавкин, беззвучно произнес ее напечатанное на обложке название и тихо сказал мне, что хозяин дома находится сейчас у постели умирающего Ивана Ильича и вместе с верным слугой больного держит у себя на плечах его распухшие ноги.

Вслед за тем Ледер взялся рукой за ограду и громко обратился к хозяину, процитировав, как я позже узнал, фразу Толстого:

— Вопап Sabaton! Умер он, а не вы, sinjoro Havkin.

— Что-что?

Книга выпала из рук хозяина дома. Растерянный вид господина Хавкина ясно свидетельствовал, что тот не может уразуметь, каким образом услышанные им слова вырвались с того места, где были сосредоточены его мысли, и донеслись до него со двора.

Ледер со смехом напомнил хозяину, что в субботу не подобает предаваться помыслам о страданиях.

— Зачем человеку вашего возраста читать эту депрессивную повесть, пусть и прекрасно написанную, но отнимающую желание жить? — спросил он у Хавкина. — В вашей замечательной библиотеке наверняка имеются хорошие, оптимистичные книги.

Хавкин провел нас по своему участку, среди расстилавшихся террасами полос возделанной земли. Указав дрожащей рукой на набухшие почки абрикосового дерева, он пообещал, что мы скоро сможем насладиться его сочными плодами. Под конец прогулки Хавкин сдвинул тяжелый каменный жернов с устья выкопанной им водосборной ямы и предложил нам заглянуть в нее. Там, далеко внизу, мы увидели отражения наших лиц, непрестанно менявшиеся с колебанием воды.

К делу, которое привело нас сюда, Ледер осторожно приступил, когда мы находились в пещере, о которой обустроивший ее Хавкин рассказывал, что во время войны она служила убежищем нескольким семьям его соседей. Хозяин любовно поглаживал влажные стены пещеры и, не скрывая гордости, рассказывал, как он использовал и расширил карстовую трещину в скале, собирая сколотые камни в три кучи, а не в одну, как практиковалось бойцами Трудового батальона. Ледер, против своего обыкновения, терпеливо слушал старика. Прошло немало времени, прежде чем он, улучив удобный момент, спросил у Хавкина, слышал ли тот об открытиях Поппера-Линкеуса в области авиатехники. Хавкин, широко улыбнувшись, ответил, что он хорошо знаком с биографией гениального еврейского страдальца из Вены и с его социально-экономическими воззрениями. Было время, добавил он, когда «Всеобщая обязательная служба обеспечения питанием» постоянно лежала у него на столе.

— А не полагаете ли вы уместным перевести этот замечательный трактат на язык эсперанто? — спросил Ледер, не смея поверить своей удаче.

— Это первостепенной важности книга, и она была бы, конечно, необходима каждой эсперантистской библиотеке. Дело, однако, в том, что нам не удалось найти переводчика, который взял бы на себя выполнение этой работы.

Ледер с детской радостью ткнул себя пальцем в грудь:

— Ессе homo!

Вытащив из-за пазухи самоучитель с зеленой звездой, он сообщил, что учит теперь эсперанто с утра до вечера и не сомневается, что уже через несколько недель сможет представить хозяину дома пробный перевод одной из глав книги Поппера-Линкеуса.

Дружески приобняв гостя, Хавкин спросил, созрело ли это решение у Ледера во время его выступления в переплетной мастерской.

Потом мы сидели на бетонном крыльце у входа в дом Хавкина, кололи выращенные хозяином орехи и смотрели на горы, нисходившие волнами на запад, к Приморской равнине. Ледер излагал выношенный им план сотрудничества эсперантистов, вегетарианцев и линкеусанцев, настаивая на том, что соединившиеся в этом союзе силы добра смогут взаимодействовать, не вступая в противоречия и, напротив, дополняя друг друга так, что каждая из них с наибольшим успехом приблизится к достижению своих целей:

— Эсперанто станет официальным языком линкеусанского государства. Это будет язык правительства, школы, университетского образования. Употребление в пищу мяса и рыбы будет запрещено законом. Конфискованные скотобойни и мясные лавки отойдут в собственность казны. Всех принадлежащих к касте резников, рыбаков и мясников линкеусанское государство отправит в специальные школы перевоспитания. Яйца и молочные продукты будут допускаться в продажу по специальному разрешению, но их публичное употребление в пищу будет запрещено.

Старик внимательно слушал Ледера, и когда тот восторженно заявил, что во всех правительственных учреждениях и общественных местах линкеусанского государства будут вывешены на почетном месте портреты Йосефа Поппера-Линкеуса и доктора Лазаря Заменгофа, двух великих мыслителей, заложивших основы царства добра, лицо Хавкина исказила недвусмысленная гримаса отвращения.

— Слишком похоже на портреты Маркса и Энгельса на улицах Москвы, — сказал он. — Сам я определенно стар для участия в подобном начинании, да и вам имело бы смысл прислушаться к словам старика, не раз видевшего на своем веку, что случается с самыми возвышенными идеалами, когда они приходят в прямое соприкосновение с политикой. Не забывайте, молодой человек, о крыльях Икара. И эсперанто, и линкеусанство рухнут с высот и вдребезги разобьются о почву реальности, стоит им слишком сильно приблизиться к пламени политических страстей.

— В этом нет никакой политики! — попробовал возразить Ледер, но Хавкин ответил, что не хочет сердиться попусту и тем самым нарушать свой субботний покой. Однако, если мы не спешим, добавил хозяин дома, он будет рад показать нам то, чем только и скрашен теперь его скромный досуг.

Оказалось, что Хавкин пробавлялся изготовлением типографских клише и лекал. Для работы ему служило небольшое помещение, стены которого напоминали красочный персидский ковер. Изображенные на них листья, сердца, треугольники и квадраты сплетались в причудливый орнамент, меняли форму и превращались друг в друга. Разглядывая их бесконечную последовательность, можно было ощутить себя путником, пробирающимся сквозь заколдованный лес.

— Орнамография, — пояснил Хавкин.

В 1900 году он окончил промышленную школу в Мюнхене, где им был разработан этот художественный стиль, и с тех пор все свое свободное время он отдает орнамографическому творчеству. Название оригинальному стилю было дано самим Хавкиным.

— С помощью созданных мною ключей из таких простейших форм, как квадрат и треугольник, может быть произведено бесконечное число органически связанных между собой орнаментальных элементов, — объяснял хозяин дома, демонстрируя нам брошюру в обложке цвета батата.

Ледер стал проявлять нетерпение. Он дал Хавкину понять, что у нас истекает время, но старик, не обращавший внимания на намеки незваного гостя, рассказал, что о его творчестве высоко отзывался сам Герман Штрук[266], а потом спросил у меня, нравятся ли мне его работы.

— Тебе следовало бы попробовать себя в этом, — сказал Хавкин и подарил мне на прощание придуманную им игру «Волк и овца». Игра позволяла тренироваться в орнаментике и выделении симметричных фигур.